Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
— Дон — река приятная! — подытожил Блогель вслух свои размышления. — Тут можно устроиться неплохо. — Подогретый восклицанием Вейлана, он вспомнил красно-бурые утесы на Эльбе, зелень виноградников, виллы в фруктовых садах, скалистые обрывы Саксонской Швейцарии. — В Германии уже все освоено. А здесь столько возможностей.
— Одну из этих возможностей мы уже испытали! — бросил Вейлан.
— Именно?
— Я хочу сказать, что приятно иногда получить заслуженный отдых.
Блогель дрогнул румяными губами, но ничего не возразил на неожиданную выходку Вейлана. В самом
— Русские всегда были фанатиками, — с глубокомысленным видом изрек Блогель. — Будь на их месте люди другой нации, те давно убежали бы с берегов Волги. Мы держимся стойко — это понятно: мы уверены в победе. — Блогель пытливо взглянул в лицо соседа. — А что вы думаете? Во всяком случае, мы добрались до куска, который нам обещали. Смешно было бы теперь повернуть вспять! А русские?.. Еще Достоевский писал (я читал Достоевского): русский человек любит… как он это называл? Да, любит пострадать. Ему нравится пострадать. Такое может происходить только от крайней бедности и дикости.
Хутор Вертячий забит немецкими войсками… Уцелевшие домишки заселены до отказа. Ветер срывает белые облачка с труб, стаскивает на землю и волочит через улицы-дороги, через огороды и покалеченные сады, где чернеют разбитые пушки и танки. Плетни разобраны на топливо, разломаны хлевы на базах. Все оголилось. Свободно гуляет теперь по хутору злой зимний ветер. Возле домов топчутся часовые, стучат о мерзлую землю сапогами и громадными ботами, трут покрасневшие носы. Мирное население ютится в сараях и в щелях.
Мария Чеканова хоронит на огороде ребенка. Гроба нет. Маленькое, иссохшее тельце завернуто в тряпку. Мелеша одной рукой (вместо второй — культя) заваливает племяша комками мерзлой земли. Ему жаль мальчишку. Какой веселенький был! Таскал его, дядю Мелешу, за белые вихры, хватал пухленькой пятерней за губы и нос, смеялся раскатисто, когда тот, шутя, гамкал на него. А пришли фашисты со своими танками и самолетами, и как огонек свечи потухла маленькая жизнь. В последние дни ребенок даже плакать разучился, только раскрывал рот с беленькими зубками на бледных деснах да кривил лицо.
— Все тут подохнем! — сказал Мелеша, стряхивая землю с колен. — Зря я тогда не ушел с красноармейцами. — Он взглянул в окаменевшее лицо сестры и подавил вздох сожаления. — Ступай к бате, а я пойду пошарю по кухням. Может, бурачок найду.
— Гляди, Мелешка! Попадешься им на глаза — захлестнут!
Парнишка насунул шапку поглубже и, шаркая растоптанными валенками, двинулся в обход.
Друзья мальчишки забились в щели, зябнут и голодают вместе со всеми. Сытно живут только временные немецкие женки — «шоколадницы», да такие, как Катютя. Большая, жирная — настоящая свинья, Катютя разгуливает по хутору свободно. У нее четверо детей, а где муж — неизвестно. Говорят, он бросил Катютю. Другие говорят — она его бросила. А может, и не было никакого мужа. Не разберешь эти семейные
За плетнем летней кухоньки, обмазанной глиной и крытой камышом, Мелеша слышит негромкий разговор:
— Если не дашь, я пойду к немцам и скажу, где у тебя спрятано.
Это Катютя!
— Должна же я кормить детей, — оправдывается она.
— У меня своих пятеро да мать больная…
— Мне-то что?! Пойду и докажу.
— Доказывай! Тебе не впервой. Всех обобрала.
Мелеша, прижавшись к стене, следит за Катютей, как она выходит из кухоньки, идет грузными шагами через разоренный баз и в самом деле направляется к фашистам.
— Вот стерва! — с ненавистью шепчет мальчик. — Сейчас приведет! — сообщает он, вбегая в темноту сарайчика.
В ответ тяжелый вздох. Закутанная, как старуха, женщина сует Мелеше что-то за пазуху:
— Лепешка… возьми, сынок. Все равно отберут.
Мальчик бежит обратно, оглядываясь на двор, к которому в сопровождении Катюти идут полицаи.
Он уже близко от своей норы, но вдруг из-за угла крайней избы вывертываются два немца с автоматами. Вместо шарфов под шинелями видны женские пуховые платки.
— Эй, мальшик, идти сюда!
Дуло автомата обжигает холодом затылок Мелеши. Прямо в белую косичку, наползающую на воротник, упирается оно.
Большая твердая рука шарит за пазухой мальчика, находит лепешку, испеченную на поду печурки.
— Русский свиня! Вши есть кормить! — Фашист бьет Мелешу лепешкой по щекам, разрывает ее и, смяв, бросает в сторону.
— Этот сорванец, должно быть, из тех, кто балует с гранатами, — сказал по-немецки другой солдат. — Смотри, у него нет руки. Таких надо расстреливать!
Он схватил Мелешу за пустой снизу рукав ватного пиджака и, дернув, опрокинул на застывшую землю. Тот, который отнял лепешку, больно пнул мальчика тяжелым сапогом, и оба со смехом пошли дальше.
Мелеша, не поднимаясь, смотрит им вслед. В горле его тугой ком невыплаканных слез. Потом он вскакивает и направляется к своему логову. Но мысль о лепешке останавливает его. В яме, похожей на могилу, ждут отец — больной инвалид, и сестра, высохшая от горя и голода… Мальчик возвращается. Гнев, требующий возмездия, распирает его сердце, но, когда он находит и подбирает куски полусырого, смятого, как глина, теста, подавленное возмущение прорывается у него совершенно ребяческим всхлипом.
Снова раздаются шаги… Гулко топают по мерзлой земле ноги врага.
Мелеша вскакивает и, единым духом проскочив через изрытые грядки, скатывается в щель. Там темно, дым ест глаза. Яма в метр шириной тянется в длину метров на десять. Сверху она накрыта поломанными кроватями, досками, обгорелой кровельной жестью и завалена землей. Здесь много людей: женщины, ребятишки, старики.
Все ослабели от голода и выползают из этой норы только по приказу полицаев: для составления списков.
Сестра Мелеши и отец сидят у печурки, устроенной в земляной нише. Глаза их бессмысленно устремлены на крохотный, еле тлеющий костерчик. Но оба оживляются, когда мальчик, перешагивая через ноги обитателей щели, подходит вплотную.