Собрание сочинений. Том 4. Повести
Шрифт:
Чистых чувствовал успокоение и легкость в душе. Пусть разбираются, судят и рядят, наказывают, подбирают кандидатов на место Лыкова. Утром он явится к директору леспромхоза Семенову.
Утром… Но до утра еще далеко. Город спит, город будет спать еще добрых пять часов. Где-то надо прокоротать эти долгие часы.
Здесь, в районном городе, колхоз «Власть труда» имел свою квартиру — для Лыкова, на случай если тот задержится на заседании, если не посчитает нужным трястись ночью к себе в село. Квартира для Лыкова и для тех, кто к нему близок. Ее обиходит Агния Кузьминична, чистоплотная,
Здесь в городе живет его отец. Валерий Чистых немного помогал старику — посылал иногда кило масла, кусок свинины, баночку меду, жалко же, как-никак родная кровь — нахлебался лиха человек, одинок, нет здоровья, нет почета. Баночки с маслом и медом пересылались, но сын и отец встречались очень редко.
В другое бы время Чистых среди ночи ни за что не постучался бы к отцу. Но теперь обстоятельства особые, вряд ли старик успел узнать, что Лыкова уже нет в живых, а к этому у него наверняка свой интерес, ради него простит ночное сыновье вторжение.
Старик долго и подозрительно выспрашивал через закрытую дверь — кто да зачем? Притворялся, что не узнает голоса сына. Наконец смилостивился, признал — «а, это ты», — загремел запорами.
Свисающая с потолка пыльная лампочка освещала негостеприимного хозяина. Давно не стиранное белье, из распахнутого ворота выглядывали изогнутые, как дверные ручки, ключицы, рукава, лишь едва прикрывающие локти, выставляли напоказ тонкие руки в сплошных мослах, жестких сухожилиях и набухших венах, узкие кальсоны все же были слишком просторны для тощих ляжек. И над всем этим плохо укрытым костяным сочленением — глянцевитая лысина и глубоко врезанные, столь же жесткие, как и сухожилия на руках, морщины. Они изображали в данную минуту величавое презрение и подозрительную враждебность.
— Чем обязан?
— Новости знаешь?
Старик жил скучно и однообразно, как только может жить одинокий пенсионер, отпугивающий всех несносным характером. Не такому выпроваживать гостя с новостями.
— Слышал, что Лыков того… Еще вечером…
— Гм… — Нет, старик не слышал этого.
— Ну так вот, теперь пошло пузыриться, все, что назаквашивал, поползет через край.
Новости должны быть приятны старику. Лыков мертв, а он, Николай Чистых, жив… Однако старик не смягчился, ничем не выразил удовольствия, по-прежнему глядел на сына с неприязнью и подозрительностью.
— Как это понимать — «поползет через край»? — холодно спросил он.
— Лыковские-то сынки отличились. Топорами, стервецы… отцовского шофера…
— Сыновья Лыкова?
— Родные сыновья. Вот дела-то какие.
— Сыновья теперь пошли не в отцов.
— Лыков — тяжелый мужик, всех гнул — хребты трещали, а теперь, видишь ли, распрямляться начнут, друг друга задевать. И еще как!
—
Чистых-младший досадливо поморщился:
— Опять — двадцать пять! И что ты со мной все делишь? Я ведь всегда к тебе по-доброму…
— Ты — прихвостень, ты — разложившийся прохвост!
— Ну и ну, злобы же в тебе…
— К таким, как ты, — да! К таким, как ты, — не простая злоба, а классовая ненависть! Разве я не вижу сейчас, чего ты от меня ждешь?!
— Чего мне от тебя ждать? Чем ты меня одарить можешь?
— Ты ждешь, поганец, что я буду радоваться смерти Лыкова!
— Радоваться не радоваться, а уж слезы лить не станешь.
— А ты слышал, чтоб я когда-либо плохо говорил о Лыкове?
— Попробовал бы сказать.
— Подлец! На свой аршин меряешь. Все считаешь, что твой отец трус, что он из страха…
— Стыдного в этом нет, многие, не нам с тобой чета, побаивались — матер мужик.
— Я побаивался? Я — его? Что он мне мог сделать? Мне, который уже отсидел двадцать лет! Что еще можно сделать такому?
— Двадцать-то лет не без его помощи. Почешешься.
— А не приходит в твою подлую башку простая мысль, что я уважаю Евлампия Лыкова?
— Ты — Лыкова?
— Да, я — Лыкова!
Чистых-младший недоверчиво поежился под сверлящим взглядом старика.
— Все считаешь, что мы с Лыковым из-за куска пирога царапались. А между нами шла борьба. Не ради шкурных интересов! Я считал, что Евлампий Лыков гнет в своем колхозе вражескую линию. Так считал, был убежден! Да, я хотел ареста Лыкова. Если б я победил, то Лыкову не поздоровилось. Но победил-то Лыков… Теперь должен или не должен я задать себе вопрос — кто был прав? Кто?.. Честно, без виляний! Он или я? Так вот!.. Со всей революционной прямотой теперь признаю — он прав! Он создал выдающийся колхоз, которым гордится не только район, а и вся область. Жизнь доказала! И мне после этого ненавидеть Лыкова?.. Ты понял, пресмыкающееся? Уважаю Лыкова!
— Уж не считаешь ли, что вы — два яблока с одной яблоньки? — спросил сын.
— Считаю. Одного корня мы.
— Но и с одного корня яблоки разные на вкус — какое-то спело, другое в кислую зелень.
— Моя ли вина, что мне не дано было вызреть?
— А кто не дал? Но Лыков ли?..
— Виновника ищешь. А его нет. Что глаза таращишь?.. Нет, и все. Не каждая икринка взрослой щукой становится. Кто в этом виноват? Жизнь так устроена — нельзя без отходов.
— Выходит, тебя посадили законно и выпустили зря?
— Я перед народом чист как слеза!
Старик стоял перед сыном, горделиво откинув голову, на остром подбородке искрилась седая щетина, в выцветших глазах гордый горячечный блеск, морщины залиты густыми тенями — усохшие живые мощи, прикрытые давно не стиранным исподним.
Сын молчал, и тогда костлявый кулак старика ударил в костлявую грудь:
— Глядишь?.. Гляди, от кого ты родился! Нас называли твердокаменными! И как могло случиться, что от меня, твердокаменного, родился ты, резиновый? Ты служил Лыкову не за идею, а за жирный кусок! Презираю тебя, как презираю сытость!