Охота – это вовсе не охота,а что – я сам не знаю. Это что-то,чего не можем сами мы постичь,и, сколько бы мы книжек ни вкусили, —во всей его мятущести и силезовет нас предков первобытный клич.От мелких драк, от перебранок постныхбеги в леса на глухариный подслух,пружинно сжавшись, в темноте замри,вбирай в себя все шорохи и скрипы,всех птиц журчанья, щелканья и всхлипы,все вздрагиванья неба и земли.Потом начнет надмирье освещаться,как будто чем-то тайно освящаться,и – как по табакерке ноготок —из-за ветвей, темнеющих разлапои чуть уже алеющих, раздастсясначала робко, тоненько: «Ток-ток!»«Ток-ток!» – и первый шаг, такой же робкий.«Ток-ток!» – и шаг второй, уже широкий.«Ток-ток!» – и напролом сквозь бурелом.«Ток-ток!» – через кусты, как в сумасшествье.«Ток-ток!» – упал и замираешь вместес не видимым тобою глухарем.Но вновь: «Ток-ток!» – и вновь под хруст и шелест,проваливаясь в прелую замшелость,не утирая кровь от комарья,как будто там отчаянно токуети по тебе оторванно тоскуеттвое непознаваемое «я».Уже ты видишь, видишь на полянев просветах сосен темное пыланье.Прыжок, и – леса гордый государь —перед тобой, в оранжевое врублен,сгибая ветку, отливая углем,как черный месяц, светится глухарь.Он хрюкает, хвостище распускает,свистящее шипенье испускает,поводит шеей, сам себя ласкаети воспевает существо свое.А ты стоишь, не зная, что с ним делать…Само в руках твоих похолоделыхдрожаще поднимается ружье.А
он – он замечать ружья не хочет.Он в судорогах сладостных пророчит.Он ерзает, бормочет. В нем клокочетприроды захлебнувшийся избыв.А ты стреляешь, – и такое чувство,когда стреляешь, словно это чудоты можешь сохранить, его убив.Так нас кидают крови нашей гулына зов любви. Кидают в чьи-то губы,чтоб ими безраздельно обладать.Но сохранить любовь хотим впустую.Вторгаясь в сущность таинства святую,его мы можем только убивать.Так нас кидает бешеная тягаи к вам, холсты, и глина, и бумага,чтоб сохранить природы красоту.Рисуем, лепим или воспеваем —мы лишь природу этим убиваем.И от потуг бессильных мы в поту.И что же ты, удачливый охотник,невесел, словно пойманный охальник,когда, спускаясь по песку к реке,передвигаешь сапоги в молчаньес бессмысленным ружьишком за плечамии с убиенным таинством в руке?!9 июля 1963. Гульрипш
Бляха-муха
Что имелось в эту ночь?Кое-что существенное.Был поселок Нельмин Нос,и была общественность.Был наш стол уже хорош.Был большой галдеж.Был у нас консервный ножи консервы тож.Был и спирт, как таковой,наш товарищ путевойс выразительным эпитетоми кратким: «Питьевой».Но попался мне соседдо того скулежный,на себя, на белый свет, —просто невозможный.Он всю ночь крутил мне пуговицу.Он вселял мне в душу путаницу:«Понимаешь, бляха-муха —невезение в крови.У меня такая мука —хоть коровою реви.Все нескладно, все неловко.В жизни форменный затор.Я мотор купил на лодку —в реку плюхнулся мотор.Надо мной смеются дети.От меня страдает план.Я в Печору ставлю сети —их уносит в океан.Бляха-муха, чуть не плачуот себя, как от стыда.Я в снегу капканы прячу —попадаю сам туда.Может, я не вышел рылом,может, просто обормот?Но ни карта, и ни рыба,и ни баба не идет…»Ну и странный сосед, —наказанье божье!И немного ему лет —тридцать пять, не больше.И лицом не урод,да и рост могучий, —что же он рубаху рветна груди мохнучей?Что же может его грызть?Что шумит свирепственно:«Бляха-муха, эта жистьнеусовершенствована!»А наутро вышел яна берег Печоры,где галдела ребятня,фыркали моторы.А в ушанке набочок,в залосненной стеганкевновь тот самый рыбачок,трезвенький, как стеклышко.Между лодками летал,всех собой уматывал,парус наскоро латал,шебаршил, командовал.Бочки, ящики грузил,взмокший будто в бане.Бабам весело грозилвострыми зубами.«Пошевеливай, народ —он кричал и ухал. —Ведь не кто-нибудь нас ждетсемга, бляха-муха!»Было все его — река,паруса, Россия.И кого-то у мыска:«Кто это?» — спросил я.И с завидинкою, такбыл ответ мне выдан:«Это ж лучший наш рыбак,развезучий, идол!»К рыбаку я подошел,на него злючий:«Что же ты вчера мне плел,будто невезучий?»Он рукой потер висок:«Врал я не напрасно.Мне действительно везет —это и опасно.И бывает в захмеленьеначинаю этак врать,чтоб о жизни разуменьяот везенья не терять».Замолчал. Губами чмокал,сети связывая,и хитрили губы, что-тоне досказывая.Звали в путь его ветра,семга-розовуха:«Ладно, парень. Мне пора.Так-то, бляха-муха!»11 июля 1963, Гульрипш
Баллада о Муромце
Он спал, рыбак. В окне уже светало.А он все дрых. Багровая рукас лежанки на пол, как весло, свисала,от якорей наколотых тяжка.Русалки, корабли, морские богикачались на груди, как на волнах.Торчали в потолок босые ноги.Светилось «Мы устали» на ступнях.Рыбак мычал в тяжелом сне мужицком,и, вздрагивая зябнуще со сна,вздымалось и дышало «Смерть фашистам!»у левого, в пупырышках, соска.Ну а в окне заря росла, росла,и бубенцами звякала скотина,а за плечо жена его трясла:«Вставай ты, черт… Очухайся – путина!»И, натянув рубаху и штаны,мотая головой, бока почесывая,глаза повинно пряча от жены,вставал похмельный Муромец печорский.Так за плечо трясла его жена,оставив штопать паруса и сети:«Вставай ты, черт… Очухайся – война»,когда-то в сорок первом на рассвете.И, принимая от нее рассол,глаза он прятал точно так, повинно…Но встал, пришел в сознанье, и пошел,и так дошел до города Берлина.1963
Девчата из швейной артели
Девчата из швейной артелина станции нашей Зима,ручьи и сосульки в апрелевас медленно сводят с ума.Дрожат, как в ознобе, машинки,и первые, около глаз,тихонько ложатся морщинкиеще незаметно для вас.Кого-то, кто встретит, проводит,вы ждете потом у ворот,да что-то никто не приходит,а может быть, и не придет.Ну прямо до слез огорченье,что так вот сидят и строчатпод музыку всплесков ручейныхдвенадцать ничейных девчат.Какая же это ошибка,что парни, такие слепцы,в костюмчиках, вами пошитых,не с вами идут, стервецы.Я тоже обидою маюсь,что девушки темью ночной,под песни мои обнимаясь —вот дуры! – идут не со мной…Август 1963, станция Зима
Опять на станции Зима
Боюсь, читатель, ты ладоньюприкроешь тягостность зевка.Прости мне кровь мою чалдонью,но я тебе опять долдонюо той же станции Зима.Зима! Вокзальчик с палисадом,деревьев чахлых полдесятка,и замедляет поезд ход,и пассажиры волосатов своих пижамах полосатых,как тигры, прыгают вперед.Я возвратился после странствий,покрытый пылью Англий, Франций,и пылью слухов обо мне,и – буду прям – не на коне.Я возвратился не в почете,а после критики крутой,полезной нам… (в конечном счете…),и с лаской принят был родней.И дядя мой Андрей в итогесказал такие мне слова:«Не раскисай. Есть руки, ноги,и даже вроде голова.Закон у нас хороший есть —кто не работает, не ест».И, как герой труда, геройския ел, простак, да есть мастак,но предложили мне по свойски:«Ты почитал бы нам, земляк…»Я намекал на что-то сложноот слов мучительных в поту,но был отвод не принят, словноне понимали, что плету.Мне брюки гладила сестренкаи утешала горячо —то с женской нежностью, то строго:«Все будет, Женька, хорошо…»Я не робел перед Парижем,когда свистел он и ревел,но перед залом тем притихшимдевчат рабочих и парнишекя, как ребенок, оробел.Стоял я вроде истукана,не в силах сделать первый шаг,но вдруг оттуда, из туманауслышал
я: «Давай, земляк…»И я вздохнул светло и просто,как будто вдруг меня спасла,перекрывая эту пропасть,прямая крепкая сосна.И мне казалось – постепенновсе раздвигались эти стены,и вся в огнях и зеленяхгудками Волги и Ураластрана звала и ободряла:«Давай, земляк… Давай, земляк…»Меня в Москве, кусая, жаля,«народным гневом» напужали,но вместо яда молокомне дал народ, к Москве небрежен,и не забуду я, как неженбыл гнев народа моего…1963
Зиминский мэр
…Лишь некто – важно и достойнов костюме серого бостона,в полуботинках цвета бежне аплодировал – хоть режь.Сидел он мрачно и набухло,прищурив левый глаз, как будтовсе брал в уме на карандаш,и выражал гримасой кисло, —мол, в этом я не вижу смысла,а если вижу – то не наш.Глядел он, сам себя терзая,на аплодировавших в зале,подозревая зал на треть,он, правда, хлопнул раз в ладоши,но на свои ладоши тожестал подозрительно глядеть.И после вечера тот нектоуже при шляпе для комплектасебя представил у крыльцанемногословно и спокойно:«Я – председатель исполкомаи, так сказать, я от лица…Такое мненье есть у ряда —не все у вас в стихах, как надо.Вот, скажем то, что про Зиму.Масленку мы давно изжили,а вы стихи о ней сложили —отстали, судя по всему.Вот взять хотя бы для примераменя… Я родом из крестьян,ну а теперь дорос до мэра,как говорят у англичан».Мэр половодьем разливался —уже в глазах он расплывался,а я молчком, молчком, молчкоми в ночь – бочком, бочком, бочком.Я после критики могутнойпобрел с орешками в горстиво мгле, нежизненно мазутной,и по нежизненной грязи.Совсем нежизненные бабы,подвыпив, пели под гармонь.Совсем нежизненно на баневисело краткое: «Ремонт».И смазчики, почти условны,все в негативнейшей пылидавно изжитые масленкив руках нежизненно несли.Ах, председатель исполкома,прости, что смылся без поклона.От обвинений воздержись.На жизнь все это не походит?Так что ж, по-твоему, выходит,она нежизненная – жизнь?Еще так много будет мэровучить, да и ловчить умелых.Их плетью не перешибу.Бессмертным стану ли по праву?Переживу ли свою славу?Но мэров я переживу.1963
У военкомата
Под колыбельный рокот рельсовусталой смазчицей экспрессовдремала станция Зима.Дремал и шпиль на райсовете,дремал и пьяница в кюветеи сторож у «Заготзерна».Совсем зиминский, не московский,я шел и шел, дымя махоркой,сквозь шелест листьев, чьи-то сны.Дождь барабанил чуть по жести…И вдруг я вздох услышал женский:«Ах, только б не было войны!..»Луна скользнула по ометам,крылечкам, ставням и заплотам,и, замеревши на ходу,я, что-то вещее почуя,как тень печальную ночную,увидел женщину одну.Она во всем, что задремало,чему-то тайному внимала.Ей было лет уже немало —не меньше чем за пятьдесят.Она особенно, по-вдовьиперила трогала ладоньюпод блеклой вывеской на доме:«Зиминский райвоенкомат».Должно быть, шла она с работы,и вдруг ее толкнуло что-тонеодолимо, как волна,к перилам этим… В ней воскреславойна без помпы и оркестра,кормильца взявшая война.Вот здесь, опершись о перила,об эти самые перила,молитву мужу вслед творила,а после шла, дитем тяжка,рукою правою без силыопять касаясь вас, перила,а в левой мертвенно, остылобумажку страшную держа.Ах, только б не было войны!(Была в руках его гармошка…)Ах, только б не было войны!(…была за голенищем ложка…)Ах, только б не было войны!(…и на губах махорки крошка…)Ах, только б не было войны!(…Шумел, подвыпивший немножко:«Ничо, не пропадет твой Лешка!»Ну а в глазах его сторожкоглядела боль из глубины…)Ах, только б не было войны!1963
Граждане, послушайте меня…
А. Апдайку
Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,ну а в голове – такая ересь,мыслей безбилетных толкотня.Не пойму я – слышится мне, что ли,полное смятения и боли:«Граждане, послушайте меня…»Палуба сгибается и стонет,под гармошку палуба чарльстонит,а на баке, тоненько моля,пробует пробиться одичалопесенки свербящее начало:«Граждане, послушайте меня…»Там сидит солдат на бочкотаре.Наклонился чубом он к гитаре,пальцами растерянно мудря.Он гитару и себя изводит,а из губ мучительно исходит:«Граждане, послушайте меня…»Граждане не хочут его слушать.Гражданам бы выпить да откушатьи сплясать, а прочее – мура!Впрочем, нет, – еще поспать им важно…Что он им заладил неотвязно:«Граждане, послушайте меня…»?Кто-то помидор со смаком солит,кто-то карты сальные мусолит,кто-то сапогами пол мозолит,кто-то у гармошки рвет меха.Но ведь сколько раз в любом кричалои шептало это же начало:«Граждане, послушайте меня…»Кто-то их порой не слушал тоже.Распирая ребра и корежа,высказаться суть их не могла.И теперь, со вбитой внутрь душою,слышать не хотят они чужое:«Граждане, послушайте меня…»Эх, солдат на фоне бочкотары,я такой же – только без гитары…Через реки, горы и моряя бреду и руки простираюи, уже охрипший, повторяю:«Граждане, послушайте меня…»Страшно, если слушать не желают.Страшно, если слушать начинают.Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,вдруг в ней все ничтожно будет, кромеэтого мучительного, с кровью:«Граждане, послушайте меня…»29 сентября 1963, Ангара, пароход «Фридрих Энгельс», Иркутск – Братск
«Пришли иные времена…»
Пришли иные времена.Взошли иные имена.Они толкаются, бегут.Они врагов себе пекут,приносят неудобстваи вызывают злобства.Ну, а зато они – «вожди»,и их девчонки ждут в дождии, вглядываясь в сумрак,украдкой брови слюнят.А где же, где твои враги?Хоть их опять искать беги.Да вот они – радушнокивают равнодушно.А где твои девчонки, где?Для их здоровья на дождеопасно, не иначе —им надо внуков нянчить.Украли всех твоих врагов.Украли легкий стук шагов.Украли чей-то шепот.Остался только опыт.Но что же ты загоревал?Скажи – ты сам не воровал,не заводя учета,все это у кого-то?Любая юность – воровство.И в этом – жизни волшебство:ничто в ней не уходит,а просто переходит.Ты не завидуй. Будь мудрей.Воров счастливых пожалей.Ведь как ни озоруют,их тоже обворуют.Придут иные времена.Взойдут иные имена.10 октября 1963, Гульрипш
«Банально веру в жизнь терять….»
Банально веру в жизнь терять, —так лучше будем не банальны!Пусть подлецы или болваныпорочат всяческий талант!Пусть хлеб вчерашних истин черств!Пусть, оптимизмом брызжа, перьявнедряют яростно безверье!Им помогать? На кой нам черт!Давайте верить им назло.Как надо верить, им покажеми этой верою докажем,что крупно им не повезло.Всегда снедаем страхом тот,кто весь во власти лицемерья,уж ни во что давно не веря,о правоверности поет.Душа его темным-темна.Когда он веру в ком-то видит,ее старается он выбить,в ней смерть его затаена.И, ежась внутренне тайком,грозя принять крутые меры,в давно облезшей маске верыгрозит безверье кулаком.10 октября 1963, Гульрипш