Собрание сочинений. Том 4

Евтушенко Евгений Александрович

1964

Баллада спасения

Я заблудился в лесах архангельскихс убитым тетеревом, с ружьишком ветхим.Я ветви спутанные собой расхряскивали снова мордой — о ветви, ветви.Природа мстила мне, онемевшему,за то, что вторгся и покусился,и мертвый тетерев, смотря насмешливо,из-под багряных бровей косился.Лоснились глыбы, круглы, как луны.Все в паутине стояли сосны,как будто терлись о них колдуньии оставляли седые космы.Шли третьи сутки… Не выпускаламеня природа из окруженья,и сотни женщин светло, пасхальномне пели: «Женя!..» И снова: «Женя-я…»И я бросался на эти хоры,а хоры двигались, перемешалисьи, обещая иные холмы,колоколами перемежались.Но застревал я в болотном иле,хватал руками одни туманы,как будто женщины мне тоже мстилиза все обиды, за все обманы.К ручью лесному под это пеньеприпал губами я, ослабелый,на повороте, где сбитень пеныкачался странно, как лебедь белый.Вода играла моею теньюи чьей-то тенью — большой, косматой,и, как два зверя, как два виденья,мы пили молча — я и сохатый.А лес в церковном своем владычестве,дыша,

как ладаном, сосновой терпкостью,вставал соборно, вставал готически,и в нем подснежники свечами теплились.Мерцали белые балахоны,и губы, сложенные в молитве,и пели хоры, и пели хоры:«Аве Мария! Аве Мария!»Но вдруг услышал я барабаны —ладони чьи-то в них били люто, и вдруг бананы, и вдруг бананына ветках сосен зажглись, как люстры.По хвойным иглам неслись мулатки,смеясь, как могут лишь дети Кубы,и, как маисовые початки,белозернисто играли зубы.Под барабаны, под барабаныв сантахуановых лиловых бусахсеверодвинскими берегамико мне на выручку шли барбудос.И вдруг увидел, почти что падающий,как на пригорке, за буреваломв руках веснушчатых взлетали палочкинад красным крошечным барабаном.А барабанщик — чуть-чуть повышес восторгом слушающего барбоса,рад, что не просит никто потише,вовсю выстукивал марш барбудос.И рядом девочки из школы сельской,идя цепочкой по косогорам,под рев лосиный, под вскрики селезнейбез слов мелодию пели хором.Все исцарапанные о заросли,они устали уже, как видно,но этой песнею, взявшись за руки,меня искали и знали: выйду.И закусил я до крови губы,упав у вздрагивающего ствола.Так своим голосом песня Кубыв лесах архангельских меня спасла.3–6 июля 1964, шхуна «Моряна», Карское море

Береза

Он промазал, охотник, он выругался,гильзу теплую в снег отряхнул,а по веткам разбуженным двигался,колыхая сосульки, гул.И береза с корою простреленной,расколдованное дитя,вся покачивалась, вся посверкивала,вся потягивалась, хрустя.И томилась испугом невысказанным,будто он, прикоснувшись ко лбу,разбудил поцелуем — не выстрелом,как царевну в хрустальном гробу.И охотник от чуда возникшегодаже вымолвить слова не мог.От дробинок его, в ствол вонзившихся,брызнул, брызнул березовый сок.И охотник, забыв об измотанности,вдруг припал пересохшей душой,словно к собственной давешней молодости,к бьющей молодости чужой.Зубы сладко ломило от холода,и у ног задремало ружье…Так поила береза охотника,позабыв, что он ранил ее.1964

Долгие крики

Ю. Казакову

Дремлет избушка на том берегу.Лошадь белеет на темном лугу.Криком кричу и стреляю, стреляю,а разбудить никого не могу.Хоть бы им выстрелы ветер донес,хоть бы услышал какой-нибудь пес!Спят как убитые… «Долгие крики» —так называется перевоз.Голос мой в залах гремел, как набат,плошади тряс его мощный раскат,а дотянуться до этой избушкии пробудить ее – он слабоват.И для крестьян, что, устало дыша,спят, словно пашут, спят не спеша,так же неслышен мой голос, как будтошелесты сосен и шум камыша.Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?Ты растерялся, промок и продрог.Кончились пули. Сорван твой голос.Дождь заливает твой костерок.Но не тужи, что обидно до слез.Можно о стольком додумать всерьез.Времени много. «Долгие крики» —так называется перевоз.7 июля, 1964, «Моряна»

Самокрутки

В рыбацком домике, заложенныеза перекошенный буфет,как фонд особый козьеножечныйлежат газеты прежних лет.А там агентов тайных множество,там – отравители-врачи.Клопы, ползя по строчкам, ежатсяи тараканы-усачи.Рыбак вернется в пору позднюю.Он хватит кваса полковшаи в чью-то речь, такую грозную,махру насыплет не спеша.И, сочиняя самокруточку,невозмутимо деловит,он речь свернет в тугую трубочкуи аккуратно послюнит.А что там в ней – ему до лешего! —и так устал за день-деньской…Огня каемочка алеющаястроку съедает за строкой.А рыбаку денек бы солнечный,да ветер в парус, да улов.И желтый ноготь с блесткой семужнойсбивает пепел бывших слов.А вечерами над Печороюгорят цигарок огоньки,и, непогодой удрученные,сидят и курят рыбаки.И восхваленья, обличения,статей, стихов забытый хлам,как будто по предназначению,восходят дымом к облакам.А где-то снова кто-то мается,чтоб вышли новости чуть свет,и в самолетах мчатся матрицыдавно известных всем газет.Ну а кисетики истертыешуршат до самых петухов…Вовсю работает историяна самокрутки рыбаков.7 июля 1964, «Моряна»

Тяга вальдшнепов

Приготовь двустволку и взгляни:вытянув тебе навстречу клюв,вылетает вальдшнеп из луны,крыльями ее перечеркнув.Вот летит он, хоркая, хрипя.Но скажи, ты знаешь, отчеготянет его, тянет на тебя,а твою двустволку – на него?Он летит, и счастлив его крик.Ты, дрожа, к двустволке приник.Он – твой безоружный двойник.Ты – его бескрылый двойник.Разве ты бескрылость возместишьвыстрелом в крылатость? Дробь хлестнет,но ведь это сам ты летишь,это сам себя стреляешь влет…7 июля 1964, «Моряна»

Совершенство

Тянет ветром свежо и студено.Пахнет мокрой сосною крыльцо.И потягивается освобожденноутка, вылепившая яйцо.И глядит непорочною девой,возложив, как ей бог начертал,совершенство округлости белойна соломенный пьедестал.А над грязной дорогой подталой,над зацвелыми крышами избсовершенство округлости алойподнимается медленно ввысь.И дымится почти бестелесно,все пронизанное зарей,совершенство весеннего леса,словно выдох земли – над землей.Не запальчивых форм новомодностьи не формы, что взяты взаймы, —совершенство есть просто природность,совершенство есть выдох земли.Не казнись, что вторично искусство,что ему отражать сужденои что так несвободно и скуднопо сравненью с природой оно.Избегая покорности гриму,ты в искусстве себе покорисьи спокойно и неповторимовсей природностью в нем повторись.Повторись – как природы творенье,над колодцем склонившись лицом,поднимает свое повтореньеиз глубин, окольцованных льдом.9 июля 1964, «Моряна»

Председателев сын

У Кубенского озера,у зыбучих болот:«Не хочу быть колхозником!» —Санька ревом ревет.Он, из курточки

выросший,белобрыс, конопат,а в руках его – вырезка,и на ней – космонавт.На избенку с геранямисмотрит взглядом косым,отгорожен Гагариным,председателев сын.…Не будя его, до светупредседатель встаети скрипучими доскамипо деревне идет.В двери, наглухо запертые,кнутовищем долбит,и колхозники заспанныецедят: «Вот езуит!..»Он долбит обалдительно,не щадя никого.Прозывают «Будильником»на деревне его.Но он будит, не сетуя,востроносый, худой,белобрысый, и с этогоне поймешь – где седой.Вдоль Кубенского озера,вдоль зыбучих болотк ожидающей озимипредседатель идет.С давней грустью запрятаннойон глядит сквозь кустына кресты своих прадедови на дедов кресты.Все народ хлебопашескийповаленые [1] здесь,и ему либо кажется,либо так оно есть,что, давно уж истлевшие,из усталых костейнам родят они хлебушкокак при жизни своей.Ну, а ежели выдалисьнедородные дни,знать, за что-то обиделисьна потомков они.И стоят элеваторы,холодны и пусты,над землею подъятые,словно божьи персты.И советуют праведно,чтобы в горе не быть,словно деды и прадеды,за землею ходить.Вдаль по лужам, колдобинампредседатель идет.«Не хочу быть колхозником!»за спиною гудёт.Председатель, понурившись,щупловат, невысок,расправляет погнувшийсяна ветру колосок.Терпеливо, несильнои с любовью такой,словно это Россиюрасправляет рукой…А в избе – среди космоса,среди лунных равниндремлет рядышком с кошкоюпредседателев сын.Бредит звездною славою,всем собой вдалеке,и горбушка шершаваяу него в кулаке.10 июля 1964, «Моряна»

1

Так на Севере народ называет умерших.

Катер связи

Не начиналась навигацияи ожидалась много позже,а письма с просьбами, наказамилежали грудою на почте.А там рыбацкие каракулиуплыть напрасно порывались,корили, жаловались, плакали,в любви неловко признавались.Напрасно лайки перед волнами,глазами рыская в тумане,на днищах лодок перевернутыхлежали серыми холмами.Но, словно призрак, что пригрезилсяв томительном однообразье,седыми мачтами прорезалсяобледенелый катер связи.Он был заезженный, замурзанный,но для рыбацкого селеньязвучало самой лучшей музыкойего простудное сипенье.И, нам конец на берег выкинув,таскали молча, деловитоматросы, мрачные, как викинги,в мешках дерюжных души чьи-то.И катер вновь пошел намаянно,бортами льды ломая трудно,а я среди мешков наваленныхлежал в его промозглом трюме.Я всею мечущейся совестьюответ выискивал в мученье:«А что же я такое, собственно,и в чем мое предназначенье?Неужто я – лодчонка утлаяи, словно волны, катят страсти,швыряясь мной?» Но голос внутренниймне отвечал: «Ты – катер связи.Спеши волнами разъяренными,тяжелый от обледененья,меж всеми, льдом разъединеннымии ждущими объединенья.Еще начала навигациипридется ждать, пожалуй, долго,но ты неси огни негаснущиесоединительного долга.И пенной жизнью, как Печорою,сквозь все и льдины и норд-вестывези в себе мешки почтовые,где безнадежность и надежды.Но помни, свой гудок надсаживая,что, лишь утихнут непогоды,пройдут водой, уже не страшною,взаправдашние пароходы.И рыбаки, привстав над барками,на них смотреть, любуясь, будути под гудки, холено-бархатные,твой сиплый голос позабудут.Но ты, пропахший рыбой, ворванью,не опускай понуро снасти.Ты свое дело сделал вовремя —и счастлив будь. Ты – катер связи».Так говорил мой голос внутренний,внушая чувство вещей ноши,и был я весь какой-то утреннийсреди печорской белой ночи.Я не раздумывал завистливопро чью-то жизнь среди почета,а был я счастлив, что зависелои от меня на свете что-то.И сам, накрытый чьей-то шубою,я был от столького зависим,и, как письмо от Ваньки Жукова,дремал на грудах прочих писем.11 июля 1964, «Моряна»

«Комаров по лысине размазав…»

Комаров по лысине размазав,попадая в топи там и сям,автор нежных дымчатых рассказовшпарил из двустволки по гусям.И, грузинским тостам не обучен,речь свою за водкой и чайкомуснащал великим и могучимрусским нецензурным языком.В духоте залузганной хибарыон ворчал, мрачнее сатаны,по ночам – какие суки бабы,по утрам – какие суки мы.А когда храпел, ужасно громок,думал я тихонько про себя:за него, наверно, тайный гномикпишет, нежно перышком скрипя.Но однажды ночью темной-темнойпри собачьем лае и дожде(не скажу, что с радостью огромной)на зады мы вышли по нужде.Совершая тот обряд законный,мой товарищ, спрятанный в тени,вдруг сказал мне с дрожью незнакомой:«Погляди, как светятся они!»Били прямо в нос навоз и силос.Было гнусно, сыро и темно.Ничего как будто не светилосьи светиться не было должно.Но внезапно я увидел, словнона минуту раньше был я слеп,как свежеотесанные бревнаиспускали ровный-ровный свет.И была в них лунная дремота,запах далей северных лесныхи еще особенное что-то,выше нас и выше их самих.А напарник тихо и блаженновыдохнул из мрака: «Благодать…Светятся-то, светятся как, Женька!»и добавил грустно: «Так их мать!..»12 июля 1964, «Моряна»

Зачем ты так?

Когда радист «Моряны», горбясь,искал нам радиомаяк,попал в приемник женский голос:«Зачем ты так? Зачем ты так?»Она из Амдермы кричаласквозь мачты, льды и лай собак,и, словно шторм, кругом крепчало:«Зачем ты так? Зачем ты так?»Давя друг друга нелюдимо,хрустя друг другом так и сяк,одна другой хрипели льдины:«Зачем ты так? Зачем ты так?»Белуха в море зверобоюкричала, путаясь в сетях,фонтаном крови, всей собою:«Зачем ты так? Зачем ты так?»Ну, а его волна рябаяшвырнула с лодки, и беднякшептал, бесследно погибая:«Зачем ты так? Зачем ты так?»Я предаю тебя, как сволочь,и нет мне удержу никак,и ты меня глазами молишь:«Зачем ты так? Зачем ты так?»Ты отчужденно и ненастноглядишь – почти уже как враг,и я молю тебя напрасно:«Зачем ты так? Зачем ты так?»И все тревожней год от годукричат, проламывая мрак,душа – душе, народ – народу:«Зачем ты так? Зачем ты так?»12 июля 1964, «Моряна»