Собрание сочинений. том 7.

Золя Эмиль

В полдень страшная весть обрушилась на г-жу Югон. Филиппа накануне вечером посадили в тюрьму по обвинению в краже двенадцати тысяч франков из полковой казны. Вот уже три месяца он заимствовал из кассы небольшие суммы, надеясь их возместить и скрывая растрату фальшивыми расписками, — по нерадивости начальства эти жульнические махинации до времени сходили ему с рук. Несчастная мать, сраженная вестью о преступлении сына, обратила гнев прежде всего против Нана; она знала о связи Филиппа, потому-то она и грустила, предчувствуя беду, потому-то и медлила в Париже, боясь катастрофы; но никогда она не ожидала такого позора и теперь горько упрекала себя за то, что отказывала сыну в деньгах, считая себя чуть ли не соучастницей его преступления. У нее подкосились ноги, она рухнула в кресло, сознавая свою неспособность предпринять что-либо, свою ненужность, чувствуя,

что не может встать, что сейчас умрет, прикованная к этому креслу. Но внезапно мысль о Жорже успокоила ее: остался Жорж, он будет действовать, возможно, он спасет их всех. Не прося ни у кого помощи, решив похоронить в недрах семьи происшедшее, она с трудом поплелась наверх, и единственным подспорьем служила ей мысль, что при ней еще осталась родная душа. Но спальня на втором этаже оказалась пустой. Привратник сообщил, что г-н Жорж вышел из дому рано утром. Новой бедою веяло в этой комнате; простыни с изжеванными уголками, неубранная постель красноречиво говорили об ужасных муках; среди разбросанной одежды лежало в какой-то мертвенной неподвижности опрокинутое кресло. Жорж, должно быть, у той женщины. Слезы сразу высохли на глазах г-жи Югон, слабость в ногах прошла, и она спустилась вниз. Ей нужны были ее сыновья, она решила вернуть их себе.

С самого утра у Нана начались неприятности. Первым делом в девять часов явился булочник со счетом на каких-то жалких сто тридцать франков, по которому она никак не могла собраться уплатить при своем королевском образе жизни. Он являлся уже раз двадцать, особенно раздосадованный тем, что, как только он отказал в кредите, нашли нового поставщика; а тут еще прислуга дружно встала на его сторону. Франсуа заявил кредитору, что не видать ему денег, если он не устроит мадам хорошенькую сцену; Шарль заодно собирался подняться наверх, чтобы требовать уплаты по старому счету за солому, а Викторина посоветовала дождаться какого-нибудь кавалера и вырвать у него денежки, улучив минуту, когда они с мадам разговорятся. Страсти на кухне накалялись, всех поставщиков держали в курсе дела, сплетни и пересуды шли целых три, а то и четыре часа, все косточки мадам перемыли, все про нее выложили, обсудили со всех сторон с тем остервенением, на которое способна лишь развращенная праздностью, обожравшаяся челядь. Один лишь метрдотель Жюльен для вида выступил в защиту мадам: что ни говори, а дамочка шикарная; и когда все остальные набросились на него с обвинением — известно, он спит с мадам! — он в ответ только фатовски посмеивался; это вывело из себя кухарку, заявившую во всеуслышанье, что, будь она мужчиной, она бы наплевала на задницу таким дамочкам, потому что гаже ничего быть не может. Коварный Франсуа, не предупредив мадам, провел булочника прямо в прихожую. Когда мадам спускалась к завтраку, она наткнулась на него. Она взяла счета и велела прийти за деньгами в три часа. Тогда булочник удалился, грубо бранясь, и пригрозил, что придет точно вовремя и, уж поверьте, сумеет так или иначе получить свои денежки.

Раздосадованная этой сценой, Нана позавтракала без всякого аппетита. На сей раз надо наконец расплатиться. Раз десять она откладывала требуемую сумму, но деньги таяли в ее руках: то хотелось купить цветов, то приходилось подписываться под благотворительным листом в пользу престарелого жандарма. Впрочем, она рассчитывала на Филиппа, даже удивлялась, почему он не несет обещанных двухсот франков. Неудача шла за неудачей — позавчера Атласка явилась в невообразимом тряпье, пришлось ее обмундировать с ног до головы и выбросить тысячу двести франков на платье и белье; в кармане у Нана не осталось ни луидора.

К двум часам, когда Нана начала уже тревожиться, явился Лабордет. Он принес эскиз кровати. Нана отвлеклась, забыла все свои беды. Она хлопала в ладоши, пританцовывала. Потом, сгорая от любопытства, нагнулась над столом в гостиной, где были разложены эскизы, внимательно слушая объяснения Лабордета.

— Вот видишь, это ладья; посреди охапка распустившихся роз, а дальше гирлянда цветов и бутоны, листва будет из зеленоватого золота, а цветы — из красноватого. А вот группа для изголовья — хоровод амуров на серебряной сетке…

Но Нана, не дослушав, перебила его:

— Ох, смотри, какой смешной этот малыш в уголке, попкой кверху… И хохочет так лукаво. Глазенки у них у всех такие сальные! Но знаешь, дорогуша, я в жизни не решусь в их присутствии разными глупостями заниматься!

Она переживала ни с чем не сравнимую минуту удовлетворенной гордыни. Ювелиры клялись, что еще ни одной королеве не доводилось спать

на таком ложе. Однако возникли кое-какие затруднения. Лабордет показал Нана два эскиза для задней стенки кровати: на одном продолжались мотивы ладьи, а на втором была картина, целый сюжет: Ночь, укутанная в покрывала, и Фавн, который дерзко приподымает их, открывая глазам зрителей ослепительную наготу. Лабордет добавил, что, ежели выбор падет на этот второй вариант, ювелиры придадут Ночи сходство с Нана. Этот сюжет, далеко не безупречный с точки зрения вкуса, заставил ее даже побледнеть от удовольствия. Она уже видела свой образ запечатленным в серебре, как некий символ сладострастия в жарком полумраке ночей.

— Конечно, ты будешь позировать им только до плечей, — пояснил Лабордет.

Нана смерила его невозмутимым взглядом.

— Это почему же? Когда речь идет о произведении искусства, мне плевать на скульптора, лишь бы он хорошо меня вылепил.

Само собой разумеется, она выбрала второй вариант с сюжетом. Но Лабордет пресек ее излияния:

— Подожди-ка, так обойдется на шесть тысяч дороже.

— Подумаешь, мне-то что! — крикнула она, заливаясь смехом. — Небось мой Мюффач еще не обнищал.

Последнее время в кругу завсегдатаев Нана стала называть так графа Мюффа, да и кавалеры ее осведомлялись о нем только в следующих выражениях: «Виделась вчера со своим Мюффачом?», «А я-то рассчитывал здесь встретить нашего милейшего Мюффача!» Это было фамильярно, не более; однако в присутствии самого графа Нана еще не позволяла себе подобной короткости.

Лабордет, давая последние разъяснения, свернул в трубочку эскизы; ювелиры обещают приготовить кровать через два месяца, к двадцать пятому декабря; со следующей недели к Нана будет ходить скульптор и начнет ее лепить для Ночи. Провожая Лабордета до дверей, Нана вдруг вспомнила о булочнике. И спросила гостя в упор:

— Кстати, нет ли у тебя при себе десяти луидоров?

Лабордет придерживался святого правила — никогда не ссужать деньгами милых дам, и находил это весьма благоразумным. На все такие просьбы у него был готов ответ.

— Нет, детка, сам сижу без гроша… Если хочешь, могу обратиться к твоему Мюффачу.

Нана отказалась, это бесполезно. За два дня до того она уже вытянула у графа пять тысяч франков. Но тут же раскаялась в своей излишней деликатности. Вслед за Лабордетом, хотя еще не было половины третьего, явился булочник и уселся на банкетку в прихожей, грубо чертыхаясь. Молодая женщина слушала его поношения с площадки второго этажа. Она побледнела, она особенно страдала, слыша злорадные реплики слуг, даже не считавших нужным понизить голос. На кухне прямо-таки помирали с хохоту; кучер то и дело заглядывал со двора, а Франсуа без всякой нужды выходил в прихожую и, сообщнически перемигнувшись с булочником, возвращался на кухню с ворохом новостей. Над мадам потешались, о ней злословили, от смеха слуг дрожали стены, а Нана чувствовала себя совсем одинокой, беззащитной против презрения челяди, подстерегавшей каждый ее жест и не скупившейся на грязные шуточки. Сначала ей пришла в голову мысль занять у Зои сто тридцать три франка, но она тут же отвергла этот проект, — и без того она должна ей, да и гордость не позволяла идти на верный отказ. Ее охватило такое волнение, что, вернувшись в спальню, она начала вслух говорить сама с собой:

— Да, да, доченька, видно, тебе не на кого надеяться, кроме себя самой… Слава богу, хоть твое тело тебе принадлежит, лучше уж пустить его в ход, чем глотать оскорбления.

И, не кликнув даже Зои, она с лихорадочной поспешностью стала одеваться, торопясь к Триконше. В часы денежных затруднений Триконша была ее последним прибежищем. Так как спрос на Нана был велик, Триконша постоянно увивалась вокруг нее, а Нана, сообразно обстоятельствам, то отказывалась от ее услуг, то принимала их; и в те дни, — а они выпадали все чаще, — когда ее королевская казна начинала зловеще трещать, как, скажем, сегодня, Нана знала, что там ее всегда ждут двадцать пять луидоров. Она отправлялась к Триконше с легкостью, ставшей привычной, — так бедняки несут свои пожитки в ломбард.

Но, выйдя из спальни, Нана наткнулась на Жоржа, стоявшего посреди гостиной. Она не заметила ни восковой бледности его лица, ни мрачного пламени расширенных зрачков. Она облегченно вздохнула:

— Ох, слава богу, тебя, верно, брат прислал?

— Нет, — ответил мальчуган и побледнел еще больше.

Нана досадливо махнула рукой. Чего ему надо? Почему он торчит на дороге? Она же торопится. Но вдруг вернулась от двери и спросила:

— А деньги у тебя есть?

— Нет.