Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый
Шрифт:
— Понял!
— Марш!
Давали и другие поручения.
— Эй, малец! Смотри сюда!
Человек за столом тянулся в сторону полуосвещенной аллеи, где густо переливалась толпа и красные огоньки папирос плавали в воздухе.
— Видишь этих барышень в зеленом? Вот, вот, сюда поверни голову. На одной шляпа с пером. Видишь?
— Вижу!
— Вот, передай записку. Не той, что с пером, а которая рядом!
Ночью мы возвращаемся домой. Утром ватагой идем на базар, покупаем калачи, копченую воблу,
Однажды вечером меня подозвали к столу, за которым сидело много веселых людей. Один из них, видимо чиновник — худой и черный, как цыган, — долго смотрел на меня круглыми желтыми глазами и, наконец, спросил:
— Ты кутилкин?
Сидевшие за столом захохотали.
— Что ж молчишь?
— Как прикажете! — ответил я, не понимая черного.
— Смирный, значит? — снял чиновничью фуражку черный. — Ну, ну!
Отвалившись на стул и ковыряя зубочисткой во рту, он спросил у меня:
— Ты насчет того, чтобы кутнуть в приятной компании… Не прочь?
— Я на все согласен! — продыхнул я, думая разжиться у стола гривенником.
— Ловкач ты, брат, я вижу! — оскалился черный. — А ну, иди-ка ближе!
Черный повел рукой над столом.
— Вот это, — показал он на половину съеденной птицы, — ты съел бы?
У меня за щеками хлюпнули слюни.
— Съел бы! — чуть не закричал я от счастья.
— Тише, тише! — остановил меня черный. — А вот это? Палец повис над коробкой с маленькими золотистыми рыбками.
— Съел бы! — зажмурился я.
— А это?
— И это съел бы!
— А это?
— Съел бы!
Я следил за пальцем черного, показывающего на разные незнакомые мне, но, очевидно, вкусные кушанья, стучал зубами, ожидая знака, чтобы кинуться и проглотить все это.
Но черный не торопился.
— А вот это?
— Съел бы, дяденька! — со стоном вырвалось у меня. Черный замолчал. Я стоял, глотая обильные слюни, не смея шевелиться, боясь резким движением рассердить доброго дяденьку.
Черный зевнул.
— Что ж ты стоишь?
Я понял вопрос как приглашение взять со стола все, что мне нравится, но, не веря тому, стоял не двигаясь, не шевелясь.
— Что ж ты стоишь, мальчик? — снова спросил черный, зевая. — Постоял немного — и ступай себе с богом! Ну, иди, иди, мальчик! — Он сдвинул сердито брови. — Пошел прочь, каналья! Иди, пока официанта не позвал!
Сидевшие с ним за столом хохотали. Обида обожгла мои глаза и прошла через них солеными, тяжелыми каплями слез.
— Гого-оль? — икнул сосед черного и, приподняв взлохмаченную тяжелую голову, крикнул пьяно: — А гоголь-моголь? Что-о-о?
— Так не годится! — сказал толстый человек с большими усами. — Раз угощать,
— Ты не бойся, малец! — сказал толстяк. — Мы это устроим в два счета.
Он взял стакан и стал наливать в него понемногу из разных бутылок, затем, помешав ложечкой и насыпав чего-то из баночки, протянул его мне:
— Хвати, молодец! Хвати да закуси. Да чтобы капли не оставлять в стакане, не то, смотри, серчать буду!
Не смея благодарить добряка, я поднес стакан к губам и, не переводя дыханья, осушил его.
Стакан со звоном покатился, подпрыгивая, по земле.
Я тащился домой, хватаясь за заборы.
Улицы вертелись перед глазами. Рвота разрывала меня на части.
…Две недели я пролежал в горячечном бреду. Когда же встал, я был похож на зеленого старика.
Глава III
Мне — двенадцать лет.
Отца уволили с завода за кражу. С утра до ночи он грызется с матерью, обсуждая случившееся.
— Польстился? — ворчит мать.
— Дура, — убежденно говорит отец, — если я мастеровой, так можно мне быть без шабера? Как по-твоему? А если мне граш [30] надо снять? Пальцем я сниму?
— Вот теперь и снимай! Польстился на что?! А?
— Много ты понимаешь!
— Тьфу! — плюется мать.
30
Шабер — слесарный инструмент, которым пользуются для снятия граша (следы пилы).
— Плевать это что? Этим ничего не докажешь! — спокойно говорит отец. — А только не в шабере дело. И черт его знает, как все это неладно как-то вышло! Тиски пронес, клупп вынес, микрометр взял, французский ключ, пилы и вот — на тебе. На шабере — запятая получилась. Надо бы, безусловно, во дворе было бросить. Не везет дьявол! Прямо это удивительно!
— Поступи вот теперь! — ругается мать.
— Не в том дело! — скребет пятерней волосатую грудь отец. — Поступить что? Надо будет, так поступим!
— Поступишь ты?!. Кто тебя примет теперь? Пушкин?
— Да не принимай! Вот испугался! Эх, дура-баба! И правду говорят — волос длинен… Так по-твоему выходит: с озорства уворовал я?
Мать молчит.
— Нет, скажи, — настаивает отец, — значит, как же это? Жиган я, по-твоему? Всамомделишный вор!?
Мать молчит.
— Понимаешь ты сисю, да и то не всю… Значит, возить воду на воеводу расчет мне, по-твоему? Что я есть за человек? Анчутка! Гнешь, гнешь спину, а какой толк?
— Теперь будет толк! — ехидно вставляет мать.