Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый
Шрифт:
— Слыхал? Сорок лет готовилась… Ну, уж и накостыляют нам. Как богатым купцам всыпят.
— Мастер-то, слышь, и сам не знает, с чего она, война эта.
— С чего? Да все с того же… Паны дерутся, а у холопов чубы трещат.
По заводу поползли слухи о забастовках в Питере и Москве. Шепотом передавали о листовках, найденных в уборных. Через неделю заговорили об арестах. На заводе появились новые рабочие, которые громко кричали о притеснении рабочих.
Дядя Вася некоторое время присматривается, затем говорит загадочно:
— Осторожнее, ребята, с этими, смотри,
Завод затих. Меньше разговоров. Работают нехотя. В цехах пахнет скукой.
Отец поступил на военный завод. Мать шьет белье для армии. Она теперь ходит веселая и дома распевает песни.
Мы работаем трое.
В первый месяц после войны наш заработок поднялся до ста рублей.
— Кому война, а мы при войне только свет увидели, — смеется мать.
Жаловаться, действительно, не приходится. Живем прекрасно. Мясо со стола не сходит. Чай пьем с калачами. Ложимся спать после плотного ужина. Мать купила пузатый темно-красный комод и присматривается к швейной машине. Особенно довольна мать запрещением продажи водки.
— Вот так бы ее навовсе уничтожили, — говорит мать, — первой бы молельщицей была.
— Да уж чего бы лучше, — поддерживает жестянщица.
Все женщины во дворе довольны закрытием монополек.
Евдоха посмеивается:
— Мы-то знаем, что знаем… Трезвенность…
— Ну, уж, ты уж…
— Тар-тар-тар, — хохочет Евдоха.
Он ходит праздничным и веселым. Вчера его признали негодным для армии.
Привезли первых раненых. Мы ходили на вокзал, но протолкнуться к вагонам не удалось. Вокзал забит гимназистами, гимназистками, чиновниками и военными. У всех в руках цветы. В зале I класса кричат «ура».
Город наводнен беженцами. Они ходят толпами, эти обалдевшие люди в больших картузах с маленькими козырьками.
Всюду говорят о зверствах немцев. Лавочник повесил на дверях цветную картинку «Геройство казака Кузьмы Крючкова».
На картине изображен чубастый парень, протыкающий копьем голубых немцев.
Евдоха посмеивается:
— В Японскую войну вот так же рисовали. Казак япошек, словно вошей, давит, а япошки-то, гляди, и накостыляли героям. Наша берет — и морда в крови.
У всех только и разговору что о войне.
Завод молчит.
Вовочка удрал из дому. Поехал убивать немцев. Через неделю Вовочку поймали.
Пороли.
Глава VII
Уже два года тянется война, а конца и не видно. Россия оделась в солдатские шинели. В газетах печатают списки «убитых героев». По ночам шумят оркестры. Тысяча за тысячей идут умирать на фронт хмурые люди в шинелях. За ними, по тротуарам, бегут вприпрыжку женщины. У многих на руках — дети. Под сводами вокзала колыхается надрывный плач. Играют трубачи. Темные эшелоны трогаются с места. Двери вагонов широко открыты. Солдаты поют. Играет гармоника. Женщины падают на перрон, бьются головой, кричат.
— Россия кричит, — говорит Храпач.
— Какую ж это жизнь для людей устроили, —
Унылые катаются солдатские песни.
Завод молчит.
Раненые солдаты говорят об измене, называют генералов, которые торгуют армиями направо и налево.
— Продали, — открыто вторят солдатам.
— Продали и пропили.
Солдат с перевязанной рукой громко говорил обедающим в трактире, никого не стесняясь:
— Продают нас, земляки, вроде бы как картошку на базаре. И пудом и мешками. И оптом и в розницу. В Карпатах заместо снарядов сухарей нам представили. Цельными эшелонами нагнали сухарей. Рази это война? Убивство одно. В наступленье идешь — на троих одна винтовка. Они стреляют, а мы, как дураки, лоб подставляем. Погибла Расея.
Цены на продукты растут, как снежный ком. У булочных с раннего утра выстраиваются очереди. В газетах пишут о голоде в Германии. Ранеными забиты школы и кинематографы. По вечерам улицы тонут в полумраке.
Гуляют прапорщики и гимназистки.
На заводе арестовали литейщика Фомина и двух инструментальщиков.
Жить становится с каждым днем труднее. Наши заработки уже не вызывают удивления у матери.
— Куда они, бумажки-то, — ругается она, — названье одно, что деньги…
Хожу на работу. Дорогой прислушиваюсь, как мерзлая картошка булькает в животе, наполненном водой.
Газеты пишут о беспорядках в Питере.
— Немецкие шпеоны орудуют, — говорит лавочник.
— Шпеоны? — передразнивает Евдоха. — Небось как станет кишка за кишкой гоняться, так почище шпеона заорудуешь.
— То исть? — щурится лавочник. — Как же это я должен понять тебя?
— Как знаешь, так и понимай.
— Смутьян ты, Евдоха… О, господи! — мелко крестится лавочник.
— Зачем она, эта война проклятая?
— Всю Расею испохабили.
— Немцу хорошо воевать. У немца машина, а русский голой пузой лезет.
— Денег-то сколько тратится. Собрать бы такие суммы в одну кучу, так всем бы всего по горло хватило.
— Истребляют народ только — вот тебе и война.
— Дрались бы цари промеж собой, а при чем тут народ? Мы-то за что мучаемся?
— Как собаки народы склещелись. И кто только разливать будет?
— Генералам чины да ордена, а матерям слезы. Офицеру награда, женам — вдовство.
— Эх, был бы я царь, созвал бы я все народы…
— Ну, ну, ты. Царь. Попривяжи язык-то свой…
— Только и жизнь австриякам пленным.
Каждый раз, возвращаясь с работы, я прохожу мимо ресторана «Альпийская роза». Веселый шум и музыка вырываются из дверей. Сквозь стекла окон я вижу голубые мундиры австрийских офицеров. Они проводят дни в веселых беседах, уничтожая слоеные пирожки, кофе, сливки, бисквиты, пирожные.