Собрание стихотворений 1934-1953

Томас Дилан

А за тот гонорар, что едва ли

Кто-нибудь разглядеть сумеет

В тайных глубинах души.

Не для презревших луну,

Не для суетных, не для гордых,

Я пишу на пенных страницах

Не для тех мертвецов, которым

Подавай псалмы с соловьями,

А для тех, кто хмельными руками

Обнимает в постели горе

В тихих глубинах ночей,

Кто не слышал и не услышит

Вовеки моих речей.

77.

ПОХОРОННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ ПОСЛЕ ВОЗДУШНОГО НАЛЕТА

1.

Горюющий я, – (сколько меня ни есть!), –

Горюем

На улице до смерти сожженной:

Вот

Ребёнок, который не дожил ни до какого возраста,

Ибо только едва…

Лежит на груди могильного холмика,

На черной груди

До черноты углей опаленный

(Какой выразительный рот!!!).

Мать могилку вырыла,

А в ладошках еще колышутся клочья огня.

И все поющие «я»–

Поём,

Поя

Тьму рожденья, взрывом сожженную

В самый миг Рождества!

Пенье –

Пойманный язык колокола

Машинально кивает,

Сопровождая движенье

Осколков разбитой звезды

В почти не рожденную вечность,

Горюем так,

Что чудо того воскресенья,

Что случилось когда-то,

Уже и не факт, а пустяк…

Прости,

«Всех меня» прости,

Передай

Нам свою смерть,

Которую, может быть, только верой

Мы в этом всемирном потопе –

О, удержите! –

Она одна оставляет нам силу жить. И –

Пока кровь хлестать не перестанет фонтанами,

Пока пепел птицей не запоёт,

Пока смерть, как зерно

Сквозь сердца мои не прорастет…

Сердца? Или сердце? (На все мои «я» – одно!)

Стенань-я

Над ужасом умирань-я

Младенца доутреннего,

Допетушиного –

Над выжженной улицей взлетели

Моря и миры, я-влённые в опалённом, оставленном теле…

Песнь вопиет о Младенце,

Последние отблески произнесенного Света, –

Это

Зерна сынов, оставленные в лоне черного пепла.

2.

Не знаю

Адама или Еву,

Или Авраамова жертвенного тельца,

Или

Услыхавшую Благовещенье Деву,

На снежный алтарь Лондона

Возложили…

О, жених и невеста вместе

Под грустным соском надгробья,

Снежного, как скелет,

В промерзлом Эдеме,

Адам

и Ева в одном лице, в одной колыбели!

Не знаю, кто из них первым

В пламени маленького черепа сгорели?

Ни на миг

Не смолкает легенда об Адаме и Еве

В моем отпеванье

Младенца:

Он был один и священником и назореем,

В углях этого черепа –

Певцом, языком и словом!

Заросли терниями

Опустелые ясли Сада.

Паденье ночи – змеино.

Яблоко солнца.

Женщина и мужчина,

Вновь превращенные в глину.

Это – начало начал, во тьму вмятое снова.

3.

В органные трубы,

В сверкающие шпили соборов,

В раскаленные клювы

Петушков над ними,

Вертящихся по двенадцати

(Хотя даже в аду – их только девять!),

По двенадцати заведенным кругам

До ряби, до искр из глаз,

В мертвый механизм над урной субботы,

Над вздором фонарей,

Над вскипаньем рассветов, или

Над охлажденьем закатов,

Вы, звонящие каждый час,

Над мозаикой позолоченных тротуаров,

Втиснутые в реквиемы,

В бронзу, плавящуюся для будущих статуй,

В свеченье пшеничных полей,

В обжигающее вино,

Вы, неизмеримые массы морей,

Массы всех человечьих зачатий,

Прорвитесь фонтанами,

Повторяющими только одно

Слово (мельче коего – все слова!):

«Слава, Слава, Слава

Царящему надо всем на свете

Грому торжествующего Рождества!»

78. ОДНАЖДЫ

Однажды жил да кружил

Булавками портного обтыканный вокруг духа

Выкроенный по мерке кусок плоти,

То есть костюм. Стоил он даже и не дороже,

Чем в магазине готового платья,

Этот костюм из собственной кожи.

Но за него я плачу и плачу врассрочку

Каждого первого числа трудностей жизни,

Ежегодно рассчитываясь рабским трудом.

Эти так дорого и так поздно доставшиеся

Порванные любовью пиджак и штаны

Залоснились и давно продырявлены

Щёлкающими зубами на краю времён.

Я, молодой мастиф, работал с птицами

В строгом с кистями ошейнике

Хоть в подвальной мастерской у портного,

Хоть на палубе плывущего глотателя облаков.

На море, порванном пробками-кораблями, лица моряков