Собрание стихотворений 1934-1953
Шрифт:
И малиновку ястреб убивает еще в яйце»
И тот, кто раздул пламя и умер в его шипении,
Или шли по земле вечером, пересчитывая не взошедшие семена,
Льнет к ее уплывающим волосам, а кто обучил их пенью,
Карабкается как встающее солнце, ибо ждет его вышина.
Он рыдает в толпе народа, среди льющихся хоров.
Удочка, предугадывая берег, компасной стрелкой его ведет,
И расступаются воды,
Подползает к ее руке со зверями, с жителями высот и вод,
С мужчинами и женщинами, с горным голосом водопада.
И сад этот сух, даже в водовороте, пожирающем корабли,
И ошеломленная и спокойная травяной вуали прохлада
Над песком времен хранит легенды и песни земли.
Пророчество на выжженных дюнах. Долина охватывает бедра,
А время и место ей подпирают соски,
Она переполнена облаками и временами года,
И пресные воды касаются ее руки.
Вокруг волочащегося запястья эти воды вьются,
Там рыбы снуют, там гремят обточенные голыши,
Вверх и вниз на волнах морских раскачиваясь, рыбы несутся,
И смешиваясь с морем, дышащая река спешит.
Пой про улов: это в его полях под ветром колосья гнутся,
Это все море до горизонта засеяно ячменём его.
Это его стада на пене морской пасутся,
И холмы отгоняют волну от подножия своего.
На холмах дикие морские кобылы в уздечках промокших,
Соленые жеребята – вокруг ног их морские ветра,
И все лошади его улова, чудесного, невозможного
Через зеленые горбящиеся фермы скачут уже с утра,
Или бегут рысцой, а над ними чайки – всё мимо,
В гривах сверкают молнии и тают вдали,
О, завтрашний Лондон – судьбы Содома и Рима,
Булыжными городками покрылся прилив земли.
Тучу, наброшенную на ее плечо, протыкают шпили,
А улицы, по которым рыбак жилища достиг своего –
Как эти длинные ноги, которые ветрами в пламени были,
А все прочее – страстью охотника, сутью желания его.
Улицы? Это же ее волосы вьются: не он поймал, а его поймали,
Его привели живого. В ее щедрый дом привели,
Как блудного сына к яростному закланию
Тельца. В отеческом доме. В доме любви.
Внизу, внизу, внизу под качающимися деревнями
Ворочается тоскующий по воде город рыб.
Город на цепях у луны, цепко удерживающей лучами
Каждую улочку среди холмов и скалистых глыб,
Ничего
Но где-то в глубинах твоих еще колобродит оно,
На смертных ложах садов, где его шаланда уснула
И наживка тонет в стогах, невидимая давно.
Земля. Земля. Земля – более ничего не осталось
От ровной походки моря, кроме голоса рыбака.
В его болтливые семь морей столько могил затесалось,
Сквозь церковные плиты ныряет якорь. Пока,
Прощай. Удачи тебе. Бьют не часы, а солнце.
Оно позаботится о затерянном на суше, о рыбаке,
Который стоит один в дверях своего дома,
Стоит на пороге – с длинноногим сердцем в руке.
84. ВЕСНА СВЯЩЕННАЯ
С ложа любви я вскочил,
Когда бессмертное это леченье опять меня утешало, пытаясь
Жизнь облегчить горсточке моего неизлечимого праха,
Когда разрушение и распад, грозившие, словно из-за за морей,
Вдруг сквозь колючую проволоку вырываясь,
Налетели, как войско, на наши дома и наши раны –
Да, я вскочил, ибо должен был приветствовать эту
Войну, но к войне не лежит моё сердце, и зовет постоянно
Только тот единственный мрак, которому я своим светом обязан,
Я зову исповедника, ибо знаю, что на свете нет зеркала,
Которое было бы этого мрака мудрей,
Зеркала, что сияло бы после той ночи,
когда побит был камнями бог,
Я ведь тоже священный творец,
я так же сутулюсь под ударами солнца,
и не менее одинок…
Нееет!
Не утверждай радостно, что всё на свете – весна,
И Гавриил с благовещеньем, и Неопалимая Купина,
Что рассветная радость взлетит фениксом из погребальных костров,
Что кипящие слезы многих остывают и сохнут на стене плача,
Что надо всем – щедрое солнце мое
с колчаном лучей,
дарующих чистый свет –
Нееет!
Бунтарство, и воплей барабанящий град
Да будут благословеньем освящены:
Ведь только одной безумной тревоге позволено петь
Во тьме человечьих домов, среди тишины
И если даже в последний раз песни ее звучат,
Это она, она – матерь Священной Весны!
85. ПАПОРОТНИКОВЫЙ ХОЛМ
Когда я был мал и свободен под яблоневыми кронами,