Собрание
Шрифт:
Потом был, с одной стороны, дурацкий провинциальный «авангардизм» «Льда-69», «Сообщающегося эскиза» или «Баллады-яблони». С другой — попытки писать более «классично», с неизбежно вылезающим «жистоким романсом» и прямым слиянием с масскультом. С третьей — попытки переиграть масскульт изнутри, намеренно сочиняя шлягеры, превосходящие по лихой глупости все, что мог бы выдать любой Резник: «Миллион, миллион, миллион алых роз…». К восьмидесятым годам все эти попытки были, видимо, самим поэтом осмысленны как тупиковые. Шумный эстрадник стал тихим человеком; так о нем вспоминает Андрей Анпилов. Свое положение он — надо отдать ему должное — использовал во благо поэзии и поэтов, причем без саморекламы. Ничего похожего на завистливость стареющего Северянина.
Среди
Конечно, это автопортрет.
Андрей Андреевич Вознесенский был успешнейшим из людей искусства, пользовавшимся народной любовью, и, за редкими исключениями, начальственным благоволением. И все же он чувствовал, что весь окружающий его и дарящий успех мир — это рынок, где продается «липучий мушиный лист с Аленушкой». «Рынок — Малые Лужники». Прозрачнее некуда. В больших Лужниках Вознесенский срывал аплодисменты. В Малых тоскует его нелепый двойник.
Но именно потому, что он в конечном итоге был поэтом, а не «обстоятельством места», он и смог увидеть себя таким.
Белла Ахмадулина оказалась в кругу эстрадных кумиров конца 1950-х — начала 1960-х во многом случайно, «по дружбе». Трудно понять, что в действительности понимала в ее стихах аудитория Лужников; скорее, умилялись девичьему обаянию двадцатилетней поэтессы. Ее естественная компания — скорее «культурные советские поэты», такие как Кушнер, Самойлов, Чухонцев, Лиснянская, Липкин etc. Причем по уровню формального мастерства она занимает в этом ряду одно из первых мест. Достаточно вспомнить, как чеканно и эффектно у нее сформулирован общепоколенческий кокетливо-демократический посыл:
Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю в магазинах, в кино, на вокзалах я последнею в кассу стою — позади паренька удалого и старухи в пуховом платке, слившись с ними, как слово и слово на моем и на их языке.(Только сейчас я сообразил, что центральный образ единственного нравящегося мне стихотворения Анатолия Наймана — «Погодите, я здесь занял очередь…» — целиком заимствован отсюда).
А какая благородная любовная лирика!
Лишь выпали из музыки одной две ноты, взятые одновременно…Откуда это? Если у Вознесенского «осваиваемые» традиции легко вычленяемы, то у Ахмадулиной все несколько сложнее: все перемешано (Ахматова, Цветаева, Мандельштам до середины «Tristia», Пастернак где-то с начала тридцатых и Заболоцкий того же периода) и степень освоения глубже — но все-таки это освоение, а не органическая связь, при которой возможны иные чувства, нежели ученическое благоговение. Ахмадулина благоговеет старательно и непрерывно.
Выбирать в случае Ахмадулиной «хорошие» стихи в том смысле, в котором их выбираешь у Вознесенского, бессмысленно: просто хороших, умелых, достойных — очень много. Десятки. Но в конце 1950-х и в 1960-е у нее есть несколько стихотворений, выбивающихся из этого ряда. Это такие стихотворения, как «Лунатики», «Газированная вода», «Мотороллер», «Маленькие самолеты», «Дождь и сад». В них есть, в частности, некий пластический эффект, новый и необычный не только для «качественной советской поэзии», но, на тот момент, и для русской поэзии вообще. Это эффект медленного взгляда — но без полумасочной наивности «естественного мыслителя» («какие странные дощечки и непонятные крючки»).
… ВоспрянувИ еще лучше:
…И девочке, припавшей к седоку с ликующей и гибельной улыбкой, кажусь я приникающей к листку, согбенной и медлительной улиткой. Прощай! Твой путь лежит поверх меня и меркнет там, в зеленых отдаленьях. Две радуги, два неба, два огня, бесстыдница, горят в твоих коленях. И тело твое светится сквозь плащ, как стебель тонкий сквозь стекло и воду. Вдруг из меня какой-то странный плач выпархивает, пискнув, на свободу…И вот это:
Как разниму я сад и дождь для мимолетной щели светлой, чтоб птицы маленькая дрожь вместилась меж дождем и веткой?За этим умением видеть движение как покой и покой как движение, бесплотное как плотное и наоборот (нечто подобное — и в «Шведском тупике» Красовицкого, и в «Малиновке» Бродского, и в «Возможностях» Бобышева) стоит опыт и кинематографа, и фотографии, и много чего. Но здесь есть еще один аспект — самый важный. Молодой поэт смотрит именно на современные (ему, тогда) вещи — на автомат с газированной водой, на мотороллер, на самолеты, отстраненно любуясь ими и удивляясь им — из какой-то неподвижности, из, ответственно выражаясь, вечности. Что применительно к эпохе может означать только одно: из времени большой модернистской культуры, органически (не механически) связанного с культурой домодернистской и всякой иной, начиная с неолита. Что означает ситуативную — в этом конкретном случае — способность поэта принадлежать этому большому времени. То есть выход (разовый) из той культуры, которой Ахмадулина органически принадлежала, в ту, принадлежность к которой в ее поколении чудом далась единицам, и огромной ценой.
Другое дело, что этих конкретных случаев с годами становилось все меньше. И что все-таки каждый (или почти каждый) из них содержит какой-то внутренний сбой, вылом. Не в неудачу, не в бесформенность (об этом в случае Ахмадулиной речи быть не может), но — в мир советского интеллигента. Который начинает разъяснять свой «сон жалостный, сон современный», или многословно перетолковывать свои видения.
Ахмадулина осуществила себя в конечном итоге иначе: как поэт советского салона. «Салона», тонкими нитями связанного с тысячами разночинных кухонь, пытающихся быть салонами. Стильная, по-хорошему томная, со старинным слогом и ассонансными рифмами, иногда впускаемая в телеящик Ахмадулина воплощала для обитателей этих кухонь предмет их устремлений.
Елена Шварц, на любовь, которую Ахмадулина испытывала к ее стихам (и неоднократно высказывала публично), отвечавшая спокойной симпатией, в своем коротком эссе уподобила Беллу Ахатовну некой несуществовавшей поэтессе пушкинской плеяды. И в самом деле: представим себе графиню Ростопчину — но с талантом, мастерством и самооценкой… ну, по меньшей мере Каролины Павловой (то есть на порядок большими, чем у Ростопчиной исторической). Однако все же Ростопчину, а не Павлову. Поэтессу, а не поэта. Лучшую из поэтесс. С вечным экзальтированным почтением к Великим. Вечным легким кокетством. Вечным снисходительным благоволением к «простому человеку». Прекрасная барыня. Русская, московская леди.