Собственность государства
Шрифт:
Но Ирма фон Бунстер, задав пару вопросов для отвлечения, перешла к атаке в самое уязвимое место:
– А могу я пообщаться напрямую с вашими бойцами, ваша светлость?
– Вы это и делали все время, - немедленно отреагировал Валлендел.
Фон Бунстер улыбнулась.
– Уверена, вы добросовестно заблуждаетесь, лейтенант, а не цинично лжете. Видите ли, я хочу пообщаться именно с бойцами подразделения, к которому вы имеете минимальное отношение. Как-нибудь на досуге попросите ваших бойцов честно ответить, считают ли они вас одним из них. Ответ вас удивит, если вы его не знаете. Так что, - обратилась она к графу, - вы позволите мне задать несколько вопросов бойцам, или они тут сидят просто для вида, не имея права открыть рот?
– Да сколько вашей душе угодно, -
Журналистка обратила свой взор на нас.
– Скажите, пожалуйста, что вы чувствовали, когда проводили зачистки? Вначале некроманта, потом одержимого?
– В первый раз мы боялись пропустить обед. Во второй – спешили как можно быстрее закончить и вернуться в наши кроватки до того, как они остынут, - спокойно ответил я.
Зал встретил мою реплику жидкими смешками.
– Хм… Я не это имела в виду. Ваша служба трудна и очень опасна. Вот вы едете на зачистку, готовитесь рисковать жизнями за своих хозяев. Многие из вас пошли в специальное тактическое подразделение от полной безысходности, и большинство умрет молодыми. Что вы, выходец из самого низа, чувствуете, когда едете защищать знать, которая шикует за вашими спинами?
– Простите, я не совсем понял ваш вопрос. А что, по-вашему, я должен чувствовать?
– Ну, возможно, желание все бросить, дезертировать, перебраться в другую страну, где нет рабства и такого вопиющего неравенства, и там спокойно жить? Я, конечно, понимаю, насколько некорректно и наивно задавать этот вопрос в присутствии вашего хозяина, но сомневаюсь, что он позволит нам побеседовать с глазу на глаз.
– Ах вот вы о чем… Одно скажу точно: подобные мысли возникают у нас намного реже, чем у вроде бы свободных так называемых солдат Рейха.
– С чего вы взяли? – мой ответ явно сбил фон Бунстер с толку.
Я чуть подался вперед и сложил лежащие на столе руки в замок.
– Вижу, фрау… простите, как мне к вам обращаться?
– Ирма фон Бунстер. Можно просто Ирма.
– Как вам будет угодно, фрау фон Бунстер. Видимо, вы плохо понимаете суть так называемого «рабства» в Аркадии. Де-факто, рабства нет, это некорректный термин. Просто у нас считается, что некоторые права из разряда «неотъемлемых» могут быть переданы человеком другому человеку, причем только добровольно. Вы спросили – не хотим ли мы сбежать? А с чего бы нам хотеть, если мы все добровольцы?
Фон Бунстер наигранно задумалась.
– То есть, вы считаете, что такое общество, при котором один человек может владеть другим человеком – это нормально?
– Боюсь, вы действительно очень превратно все понимаете. Владения как такового нет. Есть определенные обязательства. Я подписался на определенный род занятий, который хоть и очень опасен, но может открыть мне перспективы, иным способом недостижимые. Да, я с самого низа, но меня это не устраивает. Вы упоминали про вопиющее неравенство? Вот мой друг, Вольфганг Гайдрих, он замечательный парень и ваш бывший соотечественник. Скажите, есть ли для него возможность, останься он в Рейхе, заполучить и себе красивую приставку «фон» к имени? Правильный ответ – «нет». У вас в Рейхе это практически невозможно, а у нас – пожалуйста. Если так выйдет, что он выживет и через несколько лет вы с ним встретитесь на пресс-конференции – вы будете должны обращаться к нему «сэр», а если ему очень повезет – то и «ваша светлость». Это у вас вопиющее неравенство, а у нас стать рыцарем или даже получить наследуемый титул может даже простолюдин с самого низа.
– Хм… Видите ли… Как вас зовут? – вкрадчиво осведомилась Ирма фон Бунстер.
– Александер Терновский, лидер подразделения, к вашим услугам.
– Видите ли, Александер, у нас приставка «фон» ничего не значит. Я не получаю никаких материальных привилегий и живу исключительно за счет гонораров, которые платит мне газета.
Я изобразил удивление и заинтересованность.
– Будет ли уместно полюбопытствовать, сколько зарабатывает журналист вашего уровня?
– В пересчете на ваши империалы – примерно шесть тысяч в месяц. И муж тоже журналист, получает столько же. Нам
– Лжет, сука, - прошипел, не разжимая рта и зажав свой микрофон, Валлендел.
Я одобрительно закивал:
– Ну, можно сказать, что вы и один ребенок живете на двести империалов в день… Одежда, жилье, еда, все-все-все. Неплохо. Только знаете что? Я сегодня пообедал примерно на сопоставимую сумму, скушав в том числе и такие вещи, которые не то что прежде никогда не ел – даже не знаю, как эти деликатесы называются.
– На сто двадцать, - вставил слово Валлендел.
– Пусть сто двадцать. Если добавить завтрак и ужин – двести получится как минимум.
– Думаю, что понимаю ваш выбор, - кивнула журналистка, - сытая жизнь ценой ошейника.
– Опасаюсь, что не до конца понимаете. Тут еще надо иметь в виду, фрау фон Бунстер, что вы не на ровном месте обрели хорошую профессию. У вас были родители, которые обеспечили вам отличное образование. Вы против практики продажи самого себя? А давайте представим, что вы родились в Аркадии, и что вы круглая сирота. Живете впроголодь в приюте, в котором думаете больше о том, что бы покушать, а не про учебу. В этой ситуации спецшколы – ваша единственная стоящая перспектива. Вы продаетесь в так называемое рабство владельцу спецшколы, в этой спецшколе вы приобретаете кучу ценных навыков, востребованную профессию, манеры, массу личных качеств – от осанки и дикции до знаний этикета и пары языков – и из никому не нужной тощей оборванки превращаетесь в очень дорогой и востребованный персонал. Вас покупает дворянин и вы служите ему оговоренное в «купчем документе» число лет, обычно не более десяти. Живете в дворянском доме, ни в чем не нуждаетесь и ни о чем не беспокоитесь, ведь отныне обеспечение вас всем необходимым ложится на вашего хозяина. А по выслуге выходите на пенсию. И что мы имеем? Вы идете в спецучилище в двенадцать-пятнадцать лет, учитесь четыре-пять лет, затем служите лет десять – а потом вы свободны, обеспечены пожизненной пенсией, вам тридцать-тридцать пять лет, а иногда и меньше тридцати, вы образованны, обладаете многими ценными качествами и у вас нет никаких проблем с хорошей работой в придачу к пенсии. К тому же многие остаются в тех же дворянских Домах на той же должности, но уже как свободные люди и ценный, годами проверенный персонал. Ежегодно это становится лифтом на высокий уровень жизни для многих тысяч девушек.
– Только вы упустили тот момент, Александер, что хозяин властен не только над вашим временем и силами, но и над вашим телом. Что далеко не всегда так приятно, как хотят думать наивные глупышки.
– Снова ошибаетесь. Только в том случае, если вы продаете также и право на личную жизнь. Но знаете что? Громче всех сетуют на продажу личной жизни те, чья личная жизнь никому не нужна и даром. Если вы не тощая нескладная носатая девка – продаетесь целиком, ваша стоимость значительно возрастает, и спать вы будете с дворянином, как-никак.
При упоминании худобы и носатости зал откровенно заржал, Ирма фон Бунстер то ли покраснела, то ли побагровела, а я чуть подождал, пока хохот не утихнет, и продолжил:
– И кстати: я готов держать пари, что если предложить сотне бедных рейховских девчонок стать наложницей аркадианского дворянина – согласятся почти все, и большинство даже не спросит фотографию своего потенциального хозяина. Видите ли, продажа самого себя – это не совсем рабство. Это кредит, полученный на свое развитие. Продав себя в спецучилище, обычная уличная замарашка без родителей получает кредит в двести-триста тысяч, благодаря которым и оплачивает свое образование. Фрау фон Бунстер, а кем бы вы стали у себя дома, не будь у вас родителей, способных оплатить обучение? Посудомойкой? Вы можете у себя в Рейхе получить кредит в шесть с половиной миллионов? Нет, ведь это ваша зарплата за девяносто лет. А мы вот получили такой кредит и стали самым ценным военным персоналом – дороже нас государству обходятся только боевые маги и танки. Само собой, что государство желает получить отдачу с этого кредита – это может выглядеть со стороны как рабство, но это справедливо.