Собственность Шерхана
Шрифт:
И дом свой, пылью уже заросший, старушка одна не справлялась. И чай пить из сервиза, который так бабушка любила. Тревоги по дочери никуда не ушли, но теперь я могла думать о них без горечи, а с надеждой.
Имран только… Мое отношение к нему всегда было полно противоречий. Я видеть его не хотела, так будет правильно, лучше, но… Поневоле ждала, что придет за мной. Высокий, сильный, на лице щетина снова, глаза тёмные. Усмехнется, скажет — не охренела ли, Белоснежка? Бегом домой…
Через плечо перекинет и заберет. Но он не пришёл. Я ему не нужна.
Вечером
Отвезла первую партию молока в больницу. Посмотреть на дочку не разрешили, только завтра. Но заверили, что с ней все хорошо. Утром снова приеду…
Надя рано ложилась спать. Я проверила замки и двери, все закрыла на запоры — страх, что дядя может вернуться, не отпускал. Вошла в папин кабинет. Дядя осквернил его, но запятнать не смог. Здесь все папой пахло, хранило его следы.
— Даже если у меня не будет денег, — прошептала я. — Даже если меня лишат этого дома, который принадлежит дяде, я все равно не вернусь к тому, кто тебя убил, папа.
Старый дом словно вздохнул в ответ. Секретер отца, антикварный, очень дорогой предмет мебели, который всегда, сколько помню запертым стоял, вдруг приоткрылся. Не весь, третий ящик снизу.
Я, робея от внезапного страха, осторожно подошла, присела, потянула дверцу на себя. Внутри папки документов, такие же пыльные, как и все в этом доме. Картонные, тесемками перевязанные. Развязываю осторожно, с трепетом. На самом верху стопки бумаг копия завещания с жирной пометкой — оригинал хранится у нотариуса.
Читаю, от напряжения строчки прыгают, слова сливаются, смысл ускользает.
А потом я понимаю, что являюсь владелицей и этого дома, и папиного завода, ещё чего-то — от волнения запомнить не могу. А еще понимаю, что дядя лгал мне, утверждая, что позволяет жить здесь только из жалости.
Глава 25
Шерхан
Ребра болели пиздец, не вздохнуть, не двинуться.
Я поменял позу, прижимаясь спиной к грязной стенке изолятора, и поморщился. Хреново, если перелом. Сколько их у меня, этих переломов, как у Джеки Чана, наверное, и сотрясов до кучи.
Мотнул башкой, звенит. Вот уроды. Специально били, зло вымещая. Сутки прошли, а менты со мной ещё не общались, мариновали. И куда привезли, понять не смог, выводили из «буханки» омоновской вниз башкой, тоже мне, черный дельфин, ёпта.
Курить хотелось жутко, а ещё домой, скинуть с себя пропитавшиеся ядерным тюремным духом шомтки, помыться.
А потом за девочками моими поехать. За двумя килограммами счастья, — а говорят, его не измерить ничем, брехня. Мое точно можно взвесить.
Только по всему выходило, что не скоро я Иман увижу, и если возьмутся за меня всерьёз, то сидеть мне ещё лет тридцать минимум.
А
Точно если хреново мне будет, я свои грехи замолить смогу. Чем хуже — тем лучше.
А вот Анвара я в последний момент не зря развернул — отправил за Белоснежкой приглядывать. Он вопил, что за бабой таскаться не нанимался, но поехал все же.
И теперь почти единственный из пацанов, кто на воле остался.
Вот и посмотрим, зря он свой хлеб ест или нет. Не за себя я в первую очередь волновалась, за дочь. И хоть за роддомом приглядывали чоповцы, без меня у Игната руки развязаны. Что эта гнида может натворить после того, как куклу ту прислал, неведомо.
— Шарханов, на выход, — вертухай в форме замер возле дверей камеры. Я вышел не торопясь, быстрей ребра не давали, но конвоир рявкнул, — не на прогулке, бля, давай живей. Лицом к стене встал, руки за спину!
Я развернулся, подставляя руки. На запястьях щёлкнули наручники, холодный металл обжигал кожу. Как представил, что десяток лет так ходить придется, аж зубами скрипнул. Не сейчас, блять, когда я смысл жизни обрёл, наконец, когда понял, ради чего вся эта суета.
Коридоры длинные, темные, конвой с двух сторон. Я шел, голову задрав. Перед комнатой для допроса остановился, дожидаясь, когда наручники снимут и внутрь пустят.
Браслеты щёлкнули.
— Газуй, Шарханов, или тебе особое приглашение выписать?
Следак уже сидел за столом. Лицо его мне сразу не понравилось — рыжий, бесцветный весь, а взгляд типичный ментовской.
— Ну, присаживайтесь, будем общаться, — кивнул он на стул. Деревянный, такой древний, что того гляди развалится. СИЗО старое, и ремонт здесь был при союзе ещё. Дощатый пол с облупившейся краской, над головой — полуслепая лампа.
Дерьмо.
Я стул поближе к столу подвинул, ногу на ногу закинул.
— Без своего адвоката общаться не буду — заявил, — я права свои знаю.
— Адвокат не адвокат, а светит тебе, Шарханов, пожизненное за все твои деяния.
Я молчал.
Слова эти его — не приговор ещё, а как обухом по башке.
Я иллюзий никогда не строил, знал, какой срок за каждое мое движение, но такое услышать не был готов.
Следак надел очки, подтянул к себе ближе бумажную папку с делом. Минут пять прошло, а он все строчит что-то, на меня даже не глядит. В тишине слышно только, как водит ручкой по листку бумаги. Писатель херов.
А я о Иман думаю. Как она там, дышит ли? Без телефона и связи я как без рук. И помочь оперативно не смогу. Блядство. Кулаки сжал, ощущая беспомощность. Беспомощным я быть не привык, это мир под меня прогибался, а не я под него. Но не сегодня.
Тут я был тигром в клетке.
Перед глазами поплыло на миг, привкус во рту металлический ощутил.
— Мне к врачу надо, — сказал лениво, пряча свое истинное состояние. Слабых не щадят, их добивают только, — ваши архаровцы мне ребра поломали.