Сочинение на вольную тему
Шрифт:
Петрок ничего не сказал, пошел в хату. Мать еще долго ворчала, жаловалась сама себе. Шли бабы на сено. И она взяла грабли, пошла вместе с ними. Вскоре и Петрок вышел во двор. Взял под навесом ящик с гвоздями, молоток, топор и пошел на улицу — чинить забор. Стучал молотком, пробовал руками каждую частоколину, где загонял новый гвоздь, где забивал поглубже старый…
Петрок сам когда-то принес его — круглого, как тугой клубок шерсти, толстого щенка на коротких слабых лапах: в них не хватало силы даже держать коротенькое тельце. Было это лет четырнадцать тому назад. Петрок еще в школу ходил, не в восьмой ли класс.
Так Жулик остался жить — хитрый быстрый щенок с веселыми живыми глазами. Своим нутром, по-видимому, чувствовал, что если случай однажды подарил неожиданное счастье — оставил жить, позволил бегать по земле, иметь свой голос и зубы, то за это счастье надо бороться — всегда и везде, как и чем придется.
Жулик был умным псом. Он рано стал делить людей на «своих» и «чужих» — тех, кто нравился хозяину и кого тот не любил, и в зависимости от того, к «чужим» или к «своим» относился человек, он их и встречал: или грозным предупреждающим «р-р-р!!!», или приветливым — тут можно было и хвостом вильнуть, и голос растянуть до радостного повизгивания — «гав-гав-гав…».
Конечно, наука эта давалась непросто, и не один раз отлетал Жулик от крыльца, отброшенный тяжелым, как камень, сапогом самого Петрока, но каждый новый урок делал его мудрее. Жулик очень скоро научился понимать людей — по глазам. Боится ли человек, идет ли смело, искренний он, открытый или затаил хитрость… И уж совсем не мог выносить тех, кто осторожненько ступал во двор с этаким униженным «цуцик-цуцик»… Тут даже Петрок ничего не мог с ним поделать, а иногда и не хотел: Жулик редко ошибался в своей ненависти.
Всего хватило Жулику на его собачьем веку — и смешного, и горького. Легко, как в свою конуру, заходил он в чужую хату: лапой нажмет на язычок скобы, откроет дверь, опрокинет заслонку в печи, и, если близко стоял горшок с чем-нибудь съедобным, — это было его.
Однажды Петрок сам был свидетелем, как Жулик уволок целую свиную голову. У того же самого Ивана Книги. Мужчины осмолили свиную тушу и понесли в хату, а голову положили на столб у ворот, чтобы стекла кровь. Жулик только и ждал этого момента. Скрываясь за забором, чтобы никто не заметил из окна, он прошмыгнул к столбу, встал на задние лапы. Голова была над ним, кровь стекала по дереву. В другой раз Петрок, наверно, вмешался бы, но тут охотничий азарт захватил и его: что будет дальше? А дальше произошло все довольно просто. Вначале Жулик попробовал сбросить голову лапой, но тяжелая голова не поддалась. Тогда он стал пританцовывать, подпрыгивать, чтобы достать ее зубами. Смешнее танца Петроку не приходилось видеть… Наконец, может на десятый раз, Жулику все же повезло: голова ухнула в снег. Тут уж он не дал маху: впился зубами в ухо и поволок добычу в кусты…
А лучшего сметанника, чем Жулик, вряд ли можно было найти среди собак. Открыть истопку, сбросить крышку с крынки — много ли надо науки! Правда, доставалось и здесь — то ухватом, то колом, а однажды и вилы
А то чуть было не угодил волкам на ужин. Страшная была тогда зима, морозная, голодная. Петрок коротал вечера у Назара Цмыги — неудачливого охотника и пустобреха. Сидели, рассказывали разные охотничьи байки. Байки байками, но у Назара была дочь Анюта, к ней-то и ходил Петрок.
Каждый вечер с ним шел и Жулик. Петрока поджидал он у баньки, в конце огорода, прямо в сосняке. Здесь-то волки и обложили его. Каким чудом Жулику удалось вырваться из их зубов — одному ему известно. Через дырку в заборе он вскочил во двор, затем в сени — благо дверь была не заперта, — там на дежу, с дежи — на печь (зимой в сенях не жили и печь не топили) и уже там, на печи, дал волю голосу — завыл отчаянно и жутко, так, что у всех в хате волосы встали дыбом. Мужчины выскочили в сени, зажгли свет и увидели Жулика. Но и после этого он все еще боялся слезть с печи.
Не один год Жулик был первым на собачьих свадьбах. Здесь ему помогали и сила, и мощные клыки, и ловкость. Он не знал себе равных, пока у Назара Цмыги не вырос поджарый, с рыжевато-темными хмурыми глазами пес. Несколько лет они грызлись до смерти, побеждая поочередно, однако молодость наконец взяла свое — Назаров пес оттер Жулика, оставив ему второе место. С этой новой ролью Жулик долго не хотел мириться и на каждой свадьбе «показывал зубы», но это уже была не та яростная и отчаянная борьба первых лет соперничества, а просто защита былой чести и былой славы — без крови и вырванных клочьев шерсти. Возраст брал свое.
В последние годы ко всему прибавилась и глухота.
Петрок прошел вдоль забора, свернул к канаве. Время близилось к обеду, было душно, и Петрок подумал о том, что жене будет тяжело в автобусе, если соберется ехать сегодня.
Высоко в бесцветном знойном небе, круто заламывая круги, плавал коршун. Казалось, ничто на земле его не интересует, — просто птица решила поразвлечься, проверить упругую силу распростертых крыльев. Но Петрок знал, что коршун будет кружиться так час, второй, спокойный и уверенный в правоте данной ему природой силы, и что в какое-то мгновение этой игры решится судьба бедной перепелки, жаворонка или даже курицы. И все же не хотелось идти за ружьем, чтобы пугнуть его.
Прибежала Лиля, встала перед отцом, сложив, как старушка, руки на животе, — видимо, научилась от бабки Мани.
— Папа, а Жулик уже ест хлеб и поднимается на передние лапы! — Личико и глазенки девочки светились радостным возбуждением.
— Хорошо, дочка. Если стал есть хлеб — будет жить. — Петрок привлек девочку к себе.
— Я ему один раз принесла хлеб, и он весь его съел, а во второй раз не весь съел, так куры у него склевали.
— Ничего, он этим курам еще покажет, где раки зимуют.
— Ага, пускай покажет. — Девочка побежала обратно во двор, поднимая пыль легкими ножками.
Петрок пошел к канаве. Сел на берегу, опустил босые ноги в воду, струящуюся по песчаному чистому дну канавы. Вода охлаждала ноги, обмывала их, и вместе с терпким, горячим запахом торфа и разомлевших цветов к Петроку пришло счастливое ощущение доброты и покоя. Петрок давно уже жил в городе и ни за что не вернулся бы жить в деревню, хотя и любил приехать сюда «подышать свежим воздухом». Жить — не вернулся бы, теперь вся его жизнь была там, в городе, и он сам весь был там, но какая-то маленькая частичка его осталась здесь, осталась навсегда, и без нее он тоже не мог жить.