Сочинения Иосифа Бродского. Том VI
Шрифт:
XLIX
Во сне. Нечто среднее между лужайкой и общественным садом в Кенсингтоне, с фонтаном или статуей посредине. В общем, скульптура. Современная, но нечересчур. Абстрактная, с большой дырой в центре и струнами поперек — как гитара, но менее женственная. Серого цвета. Похожие есть у Барбары Хепуорт. Но сделана из отброшенных мыслей и неоконченных фраз. Вроде кружева. С начертанным на цоколе: "Любимому пауку — благодарная паутина".
L
Стон балалайки, треск атмосферных разрядов. Рука вертит ручку настройки приемника с "глазком". Место действия: Москва, Россия, где-то между 1963 и 1988 годом. Опять балалайка, опять помехи. Потом первые такты "Лиллибулеро" и честный женский голос: "Говорит всемирная служба Би-би-си. Передаем последние известия. Текст читает…" Наверное,
17
Sigint — Signals intelligence (gathering network) — сеть сбора электронной информации (англ.). (прим. перев.)
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется,
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
— Dushen'ka! Dushen'ka! Что у нас на ужин? — Ах, дарлинг, я подумала: давай сегодня поужинаем по-английски. Вареное мясо.
1991
* Перевод с английского А. Сумеркина, с обширной авторской правкой
НЕСКРОМНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Примерно час назад сцена, на которой я сейчас стою, равно как и ваши кресла, была пуста. Через час они снова опустеют. Думаю, что большую часть суток это место бывает пусто: пустота — его естественное состояние. Будь оно наделено собственным сознанием, оно бы воспринимало наше присутствие как серьезное неудобство. Это не хуже, чем что-либо иное, демонстрирует нашу значимость — и уж, во всяком случае, значимость нашего сегодняшнего собрания. Но независимо от того, что нас сюда приводит, количественно соотношение складывается не в нашу пользу. Как бы мы ни радовались своей численности, в категориях пространства ее величина — ничтожна.
Думаю, что это наблюдение справедливо по отношению к любом людскому сообществу. Но когда дело доходит до поэзии, оно приобретает особую остроту. Прежде всего потому, что поэзия — и сочинение ее, и чтение — есть искусство отъединяющее, гораздо менее социальное, нежели музыка или живопись. К тому же поэзия испытывает несомненный интерес к пустоте, начиная, скажем, с пустоты бесконечности. Главным же образом — потому, что в историческом контексте численное соотношение между аудиторией поэта и остальной частью общества всегда складываюсь не в пользу первой. Так что у нас есть основания быть довольными друг другом, хотя бы потому, что наше сегодняшнее собрание, при всей его кажущейся незначительности, есть продолжение той самой истории, которая — если верить достаточно распространенному в этом городе мнению — закончилась.
На всем протяжении так называемой письменной истории аудитория поэтов, судя по всему, не превышала одного процента населения. Основанием для подобных подсчетов служит не какое-либо конкретное исследование, но интеллектуальный климат мира, в котором мы живем. Более того, метеоусловия в целом порой наводят на мысль, что приведенная цифра слегка завышена. Ни греко-римская античность, ни славное Возрождение, ни Просвещение не оставляют впечатления, что поэзия когда-либо
Не исчислялись. Никогда. Авторы, которых мы называем классиками, своей репутацией обязаны не современникам, а потомкам. Это вовсе не значит, что потомки суть количественное выражение их ценности. Просто потомки обеспечивают им, пусть даже задним числом и не без усилий, ту численность аудитории, на которую они вправе были рассчитывать с самого начала. В действительности их положение чаще всего было довольно стесненным: они обхаживали покровителей или устремлялись к королевскому двору примерно так же, как сегодня поэты идут в университеты. Ясно, что делали они это отчасти в надежде на щедрое вознаграждение, но также и в поисках аудитории. Пока грамотность была привилегией сугубого меньшинства, где еще мог поэт найти отзывчивых слушателей и внимательных читателей для своих строк? Центр власти часто был и центром культуры; пища для ума была здесь более обильна, а общество менее однообразно и более восприимчиво, чем где бы то ни было, включая монастыри.
Прошли века. Пути власти и пути культуры разошлись, и, по- видимому, навсегда. Это, разумеется, цена, которую мы платим за демократию, за правление народа, именем народа и на благо народа, из которого по-прежнему лишь один процент читает стихи. Если у современного поэта есть что-то общее с собратом по цеху времен Возрождения, то это прежде всего мизерное распространение его сочинений. В зависимости от темперамента кто-то, возможно, будет находить удовлетворение в древней родословной такого положения и гордиться ролью носителя освященной веками традиции — или же черпать не менее глубокое утешение в испытанной на стольких прецедентах отрешенности. Нет ничего психологически более удовлетворяющего, нежели связать себя со славным прошлым, хотя бы потому, что прошлое более внятно, чем настоящее, не говоря — будущее.
Поэт всегда может, с помощью слов, найти выход из затруднительного положения: в конце концов, это его профессия. Но сегодня я пришел сюда не для того, чтобы рассказывать о трудном положении поэта, который, в конечном счете, никогда не бывает жертвой. Я пришел сюда, чтобы поговорить о трудностях его аудитории — другими словами, о ваших трудностях. Поскольку в этом году я получаю зарплату от Библиотеки Конгресса, я подхожу к своей работе в духе служения обществу, и никак иначе. Поэтому меня беспокоит проблема поэтической аудитории в нашей стране, и именно в качестве слуги общества я нахожу существующую пропорцию в один процент безобразной, позорной, чтобы не сказать трагичной. И эта оценка никоим образом не связана ни с моим темпераментом, ни с горькими переживаниями автора по поводу ничтожного спроса на его сочинения.
Обычный тираж первого или второго сборника любого поэта в Америке колеблется от двух до десяти тысяч экземпляров (причем я говорю лишь о коммерческих издательствах). Насколько мне известно, поданным последней переписи, население Соединенных Штатов составляет примерно 250 миллионов человек. Это значит, что обычное коммерческое издательство, выпуская первую или вторую книгу того или иного поэта, «нацеливается» всего лишь на 0,001 процента населения страны. По-моему, это абсурд.
На протяжении столетий основной препоной на пути широкой публики к поэзии были отсутствие печати и ограниченная грамотность. Сегодня и печать и грамотность стали практически повсеместными, и вышеупомянутое соотношение ничем оправдать нельзя. Кстати, даже если мы будем придерживаться пресловутого одного процента, то и тогда издателям следовало бы печатать поэтические сборники не в количестве двух или десяти тысяч, а выпускать их тиражом в два с половиной миллиона экземпляров. Найдется ли столько читателей поэзии в стране? Я убежден: найдется. Более того, я уверен, что их у нас намного больше. Сколько конкретно — можно было бы, конечно, выяснить путем изучения рынка, но как раз этого следует избегать.
Ибо изучение рынка по определению ограничительно. Как и любое социологическое подразделение демографических данных на группы, классы и категории. Эта методика исходит из наличия некоторых общих характеристик, присущих каждой социальной группе, и предписывает заранее заготовленные рецепты. Такой подход приводит просто-напросто к оскудению умственной диеты и порождает интеллектуальную сегрегацию. Так, считается, что рынок поэзии составляют люди с высшим образованием, — на них и ориентируется издатель. Простому рабочему не полагается читать Горация, а фермеру в комбинезоне — Монтале или Марвелла. Равно как, по той же самой логике, никто не ждет, чтобы политический деятель знал наизусть Джерарда Мэнли Хопкинса или Элизабет Бишоп.