Сочинения Иосифа Бродского. Том VII
Шрифт:
Публий (тоскливо). Мир лучше вблизи рассматривать... Чем ближе, знаешь, тем чувства сильней обостряются.
Туллий. Только обоняние... Если ты по миру так стосковался, я могу и не спускать после себя в уборной.
Публий. Острослов. Думаешь, есть какая-то разница? После тебя то есть? Этих-то (с внезапной надеждой в голосе, тыча пальцем в два оставшихся бюста), их-то ты — зачем оставил?
Туллий (качая головой). Нет, не за этим... Просто на развод, на племя... Большая личная привязанность. С детства Назона любил. Знаешь, как «Метаморфозы» кончаются?
Вот завершился мой труд,
Публий. Да положить я хотел на «Метаморфозы»!..
Туллий (продолжая). Обрати внимание на оговорку эту: про предчувствия. Да еще — певцов. Вишь, понесло его вроде: «...и на вечные веки во славе...» Так нет: останавливается, рубит, так сказать, сук, сидючи на коем, распелся: «ежели только певцов предчувствиям верить» — и только потом: «пребуду». Завидная все-таки трезвость.
Публий (с отчаянием). Да какое это имеет отношение?! Ты — про предчувствия, а они — новую сечку устанавливают! Это и есть предчувствие!
Туллий. А то отношение, что он прав оказался. Действительно, «на веки вечные» и действительно «во славе». А почему? Потому что сомневался. Это «ежели только певцов предчувствиям верить» — от сомнения. Потому что у него тоже впереди ничего, кроме «вечных веков», не было. Кроме Времени то есть. Потому что тоже на краю пространства оказался — когда его, пацана твоего тезка, Октавиан Август, из Рима попер. Только он на горизонтальном краю был, а мы — на вертикальном... «Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась Рима...» Что да, то да: раскинулась. Все-таки тыща почти метров над уровнем моря. Да еще две тыщи лет спустя... А если их еще перемножить... Этого он, конечно, не предполагал — что его в разреженном воздухе читать будут.
Публий. Что значит быть классиком!
Туллий. Осел ты, Публий; осел, а не варвар. Верней — варвар и его осел. ...Как сказано — у поэта. Про другого поэта... Классик классиком становится, Публий, из-за времени. Не того, которое после его смерти проходит, а того, которое для него и при жизни и потом — одно. И одно оно для него, заметь, уже при жизни. Потому что поэт — он всегда дело со Временем имеет. Молодой или старый — все равно. Даже когда про пространство сочиняет. Потому что песня — она что? Она — реорганизованное Время... Любая. Даже птичкина. Потому что звук — или там нота — он секунду занимает, и другой звук секунду занимает. Звуки, они, допустим, разные, а секунды — они всегда те же. Но из-за звуков, Публий, — из-за звуков и секунды становятся разными. Спроси канарейку свою — ты же с ней разговариваешь. Думаешь, она о чем поет? о Времени. И когда не поет — тоже о Времени.
Публий. Я думал — просто жрать хочется. Когда поет — надеется. Не поет — бросила.
Туллий. Кстати, я тут ей проса достал. Два кг. Больше денег не было.
Публий. Знаю. На виа деи Фунари купил.
Туллий. Ага, в «Сельве». Откуда ты знаешь?
Публий. Претор сказал... Это где та стела, на которой «Мементо Мори» написано?
Туллий. Ага. Я там гетеру одну когда-то знал. Совершенная прелесть была. Брюнетка, глаза —
Публий. Звучит элегически.
Туллий. Это от избытка глаголов прошедшего времени. Пауза.
Пофехтуем?
Публий. С утра пораньше? Как сказала девушка легионеру. Туллий. Именно. Размяться. Кровь разогнать... Взвешивался сегодня?
Публий. Нет еще. Но вчера — да. Та же самая история — полнею. Почему это, интересно, прибавить гораздо проще, чем потерять? Теоретически должно быть одинаково просто. Либо одинаково сложно. (Встает и подходит к пульту.) Мечи или кинжалы?
Туллий. Мечи. А то у тебя изо рта...
Публий. У меня только пахнет. У тебя вываливается... Парфянские или греческие? Туллий. Греческие.
Публий (нажимая на кнопку пульта, где появляется текст заказа). Что все-таки природа хочет сказать этим? Что увеличиваться в объеме — естественней, чем уменьшаться?
Появляются мечи; Публий и Туллий разбирают их, продолжая беседовать.
И — до каких пределов? То есть, с одной стороны, когда развиваешься — из мальчика в мужа — то увеличиваешься. На протяжении лет примерно двадцати-тридцати. И — возникает инерция. Но почему именно живот? Оттого что вперед двигаешься, что ли?.. С другой стороны — куда двигаешься-то? Известно, куда. Где он вообще не понадобится. Ни его отсутствие. На том-то свете...
Туллий (примеряясь к мечу). Может, чем больше объем, тем подольше на этом задержишься. Гнить, по крайней мере, дольше будешь. Распад, Публий, тоже форма присутствия.
Публий. Да — если не кремируют. От претора, конечно, зависит. ...Начали! До первой крови. Туллий. До первой крови.
Фехтуют.
Публий. Но если увеличиваться (выпад) естественно, то уменьшаться (отскок) — искусственно.
Туллий. А что плохого в искусственном? (Выпад.) Все искусственное естественно. (Еще выпад.) Точней, искусственное начинается там, где естественное (отскок) кончается.
Публий. А где кончается (выпад) искусственное?
Туллий. Весь ужас в том, Публий (контрвыпад), что искусственное нигде не кончается. Естественное естественно и кончается. (Теснит Публия к его алькову.) То есть становится искусственным. А искусственное не кончается (выпад) нигде (еще выпад), никогда (еще выпад), ни под каким видом. (Публий падает в альков.) Потому что за ним ничего не следует. И, как сказано у поэта, это хуже, чем детям сделанное бобо. Потому что за этим не следует ничего.
Публий. У какого поэта? Туллий. У восточного.
Публий. Может, искусственное, если долго продолжает быть искусственным, в конце концов становится естественным. Яичко-то становится курочкой. А ведь, глядя со стороны, ни за что не скажешь. Изнутри — тоже вряд ли. Потому что искусственным выглядит... Мне всегда казалось, Туллий, на яичко глядя, — особенно утром, когда разбиваешь, чтоб глазунью сделать, — что существовала некогда цивилизация, наладившая выпуск консервов органическим способом.