Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Гомолицкий Лев Николаевич

Ю. Иваск пытается «наметить тему», определить общие черты зарубежной поэзии, судьбу которой он не отделяет от судьбы общеевропейского искусства. «Настоящих удач нет, но у всех этих “тружеников” и “тружениц” есть дело, общее для всего современного искусства - обнажение способов и приемов, “методизм”, голый упор, удар, и их нельзя вычеркнуть из русской литературы».
– «Трудность положения - не столько в том, что - “кто кого одолеет”, а в том: зачем одинокому, трагическому удачнику штурмовать пустоту, т.е. применять свой способ на деле и растрачивать свои силы. Если человек - сам, без чужой помощи, не ответил на этот вопрос, - может быть, ему лучше погибнуть». Иваск, иными словами, требует от писателя личного мужества, героизма. К этому, по-видимому, сводятся требования и всей новой передовой литературной смены эмиграции, полной романтической веры в преобразующие силы идущего в жизнь, героического, «трагического» искусства.

Меч, 1936, №39, 27 сентября, стр. 6. Подп.: Г.Николаев.

«Посещения»

В

издании пражского «Скита» вышел новый сборник стихов - первый сборник молодой поэтссы Эмилии Чегринцевой - «Посещения». В глазах «сторонников» стихов новое доказательство того, что «черты поэзии проясняются», что процесс сближения стихов и прозы (о котором теперь опять заговорили в Париже, доказывая ненужность стихов), действительно, завершился и за ним, как за снесенным старым зданием, открылся широкий вид на тысячелетние дали и вершины чистой, ничем не загрязненной поэзии. Как широк, как углублен в сознании нового молодого поэта «идеал стихов», можно считать по книгам и Кнута, и Ладинского, и младших поэтов - Гронского, Мамченко, Головиной, Чегринцевой... (список не полон - их много). Ни одного «сниженного» образа, ни одной нецеломудренной темы, ни одного грубого слова. Возьмем хотя бы первое же стихотворение из сборничка Чегринцевой. Это мозаика метафор, в которых отразились разные миры, разные века - поистине «посещения». Попытаюсь дать их перечень: от модернистического первого образа - «нехотя и вяло разжимает руки темнота» - автор переносит нас в романтическую глубь прошлого века, едва заметным сближением, одним словом «тенета» - «я лежу в тенетах одеяла» - в подсознании возникает смутный образ жизни, русалки, пойманные сетями; отсюда легок переход к наивному умышленному архаизму: «отлетает робкая мечта». От первого же четверостишья дуют на вас ветры самых различных, самых противоречивых эпох. Затем вы погружаетесь в созерцание микрокосма в спиртовке: «догорят в бунтующей спиртовке голубые искорки планет», и тут же на вас веет пражскими буднями: «и вползет в окно мое неловкий, пряным кофе пахнущий рассвет». За образом, взятым из старинного апокрифа: «и вода змеиным оборотом смоет с плеч тугие крылья снов», следует метафора из языка живописцев: «утренняя сажа понемногу гуще и темней».

Так написана вся книга Чегринцевой, повторяю - новое доказательство, что «черты поэзии проясняются».

Меч, 1936, №45, 8 ноября, стр. 6. Подп.: Л. Г-ий. Отзыв о кн.: Эмилия Чегринцева. Посещения, изд. «Скит». Таллин, 1936. 

Пушкин и Достоевский

В разговорах с иностранцами мне неоднократно приходилось убеждаться, что изо всей русской литературы Достоевский для них, пожалуй, самый «трудный» писатель. Еще совсем недавно один иностранец сравнил при мне «темное хаотическое начало» Достоевского с «логосом» классика Пушкина. Мне тут всегда представлялось как раз наоборот, и в подтверждение своего «парадокса» о «хаосе» Пушкина я привел ряд его лирических, далеко не в «гармоническом» духе написанных стихотворений и рассказал историю со «сказкой про черта».

Как сообщает в своих воспоминаниях А.П. Керн, в 1828г. на вечере у Карамзиных Пушкин, «собрав в кружок» присутствующих, рассказал «сказку про черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров». Рассказ этот, никогда не написанный Пушкиным, был потом найден. Его записал и напечатал, назвав «Уединенный домик на Васильевском острове» (кажется, с разрешения Пушкина), под своим именем некто Титов. Ничего особенного рассказ этот не представляет. Это фантастическая история, очень напоминающая рассказы Эрнста Теодора Амадея Гофмана, влияние которого на русскую литературу тогда как раз начиналось. В «сказке про черта» присутствуют и два любящих чистых сердца, и оборотень, нечистая сила в образе загадочного человека, коварного друга, становящегося между ними. Когда, наконец, окружающие понимают, что имеют дело с «чертом», - уже поздно. Дух зла получил уже над ними власть. Он ведет их к гибели, больше не скрывая своего настоящего вида, открыто насмехаясь над ними и предупреждая: «потише, не со своим братом связались». В одной из заключительных сцен герой рассказа, Павел, блуждает ночью в метель по окраине города, в погоне за каким-то дерзким таинственным незнакомцем. Поняв, что окончательно заблудился, Павел вскакивает в попавшиеся навстречу порожние извозчичьи санки. Через некоторое время он соображает, что извозчик везет его вместо города за заставу, в поле.

«Куда ты везешь меня, - крикнул на него Павел и ударил по спине палкой. Но каков был его ужас, когда этот удар произвел звон костей о кости, когда мнимый извозчик, оборотив голову, показал ему лицо мертвого остова, и когда это лицо, страшно оскалив челюсти, произнесло невнятным голосом: “потише, молодой человек, ты не со своим братом связался”».

Перепуганный Павел творит крестное знамение и - только он перекрестился, как «санки опрокинулись, раздался дикий хохот, пронесся страшный вихрь, экипаж, лошадь, ямщик - всё сравнялось со снегом, и Павел остался один-одинешенек за городской заставой, еле живой от страха».

Рассказ «Титова» был забыт в числе других произведений, современных Пушкину, носивших явные следы гофмановского влияния. Впервые серьезно отнесся

к этому рассказу, напомнив о нем, В.Ф.Ходасевич в статье «Петербургские повести Пушкина», напечатанной в свое время еще в «Аполлоне». Доказывая подлинность «сказки о черте», Ходасевич открыл ее органическую связь с рядом творческих замыслов Пушкина. Тема «Уединенного домика», использованная Пушкиным в своем целом, как бы раздробилась и оплодотворила произведения, над которыми он работал в этом периоде своей жизни. «Не с своим братом связался», это вот столкновение человека с окружающими его злыми силами, встреча человеческого с нечеловеческим, положено в основу равно как «Медного Всадника», «Каменного Гостя», «Пиковой Дамы», так и вещей «шуточных» - «Домика в Коломне» и «Гробовщика». В.Ф. Ходасевич обращает внимание на поразительное сходство основных положений и даже обстановки событий в некоторых из них с «Уединенным Домиком». Треугольник: старая вдова, ее дочь и жених дочери повторяется в «Медном Всаднике» и с некоторой вариацией: в «Пиковой Даме» и «Домике в Коломне». Название последней вещи очень близко названию «сказки про черта» - «Уединенный домик на Васильевском острове». Тут бес оказался мелким и не успел натворить беды, но в «Пиковой Даме» это уже злой дух, насылающий на дом старой графини страшные бедствия, лишая человека, «связавшегося» с ним, воли, спокойствия и наконец - рассудка. В «Каменном Госте» это мстительный демон (сюжет пародирован в «Гробовщике»). Есть, несомненно, также общее в вызове Евгения «кумиру на бронзовом коне» с вызовом дон Жуана статуе командора [439] .

439

См. перепечатку статьи Ходасевича и комментарии к ней в издании: Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени. Том 1 (Статьи, рецензии, заметки 1913-1924). Под редакцией Роберта Хьюза (Berkeley Slavic Specialties, 1999).

В конце прошлого года в Токио вышел первый выпуск сборника «На востоке», в котором в числе других помещена статья А. Ванновского «Зеркало судьбы (Сон Татьяны)», посвященная анализу той же «магической» темы Пушкина. Автор статьи доказывает, что центральным местом «Онегина» является сон Татьяны [440] и что именно здесь, в этом подсознательном мире героини, завязан узел ее скрытой душевной трагедии, решена смерть Ленского и судьба Евгения. Именинный ужин, бал, вызов Ленским Евгения на поединок, дуэль, всё вкратце уже дано сном, в который Татьяна должна была верить, ведь под подушку было положено зеркальце, сон был, несомненно, вещим. Татьяна «связалась» с нечистою силой.

440

Ср.: Г. Николаев, «Навья трапеза»,Меч, 1937, №1, 5-7 января, стр.7-8.

Под влиянием сна, увидев входящих и садящихся против нее Ленского и Онегина, Татьяна приходит в трепет и смятение. Онегин же, терпеть не могший «девичьих обмороков, слез»,

...девы томной Заметив трепетный порыв, С досады взоры опустив, Надулся... ...и негодуя Поклялся Ленского взбесить И уж порядком отомстить.

Начинается бал... «К минуте мщенья приближаясь, Онегин, втайне усмехаясь, подходит к Ольге...» Неизбежное приближается. Нечисть, черт, вызванный в гаданьи «бедной Таней», становится между людьми, делая их своей игрушкой.

Исследование Ванновского чрезвычайно интересно. Оно отодвигает «магическую» тему еще лет на пять в биографии Пушкина и расширяет ее границы в творчестве поэта. И как бы то ни было, тема эта свидетельствует о суеверном страхе, жившем в Пушкине, к хаосу, шевелящемуся под верхними покровами жизни.

Между тем у Достоевского (уж если их сравнивать) чувствуется в идеале, в конечной цели, как раз воля к преодолению темных сил. Достоевский верил в Добро в человеке, верил во власть, изгоняющую бесов. Лучшим отражением этого «учительства» Достоевского для меня всегда были прекрасные, опрозрачненные духовным сиянием страницы жития старца Зосимы.

Кстати, сравнение Пушкина и Достоевского, - не столько противопоставление, сколько сближение их, - совсем не так случайно. В этом году вышла в свет книга А.Л. Бема «У истоков творчества Достоевского», в которую вошел ряд статей, анализирующих литературные влияния на Достоевского [441] . В интереснейшем, отчасти формалистическом, анализе А.Л. Бем находит у Достоевского следы раздумий над Грибоедовым, Гоголем и Пушкиным. При этом А.Л. Бем приходит к выводу, что, «отталкиваясь», «споря» с Гоголем, к Пушкину Достоевский определенно «влекся», развивая его темы, возвращаясь даже к его сюжетным схемам.

441

О Достоевском. III сборник статей под редакцией А.Л. Бема. А.Л. Бем. «У истоков творчества Достоевского. Грибоедов. Пушкин. Гоголь. Толстой и Достоевский». Изд. «Петрополис», 1936.