Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Шрифт:
У Пастернака это творческое открытие уже подчинено стилю, обращено в художественный прием. Дальнейшим путем было бы освоение, популяризация приема, извлечение из него новых возможностей - то, от чего отказалась теперь, по приказу свыше, подсоветская поэзия, и то, что, казалось, принял на себя как главную свою задачу пражский Скит, после первых лет поисков и увлечений «широкими полотнами», героическим пафосом (поэмы Эйснера, Вяч. Лебедева, С. Рафальского).
Задача во всех отношениях достойная и заслуживающая внимания. Первые сборники Скита и книги: Аллы Головиной «Лебединая карусель» и Эмилии Чегринцевой «Посещения», казалось, были всецело посвящены ей.
«Приняв» в этом смысле Пастернака, Скит с редким единодушием, сообща повел работу над метафорическим стилем (связанным по традиции с поэзией сниженных образов
Не берусь судить, - может быть, в поэзии скитников не было настоящих открытий, может быть, тема ее никогда не была в достаточной мере ясна, но формальный путь Скита был отчетлив. Была в нем и творческая задача, и независимость, и мысль о судьбе лучшей в русской литературе поэтической традиции.
И вот, открывая и перелистывая четвертый сборник Скита, с тревогой убеждаешься, что путь этот прерван. Прерван Скитом в его целом, - а ведь одной из характерных особенностей последних лет творчества пражан было их единодушие, их «общий» голос.
3
Что же, была ли ошибочна в корне сама задача или неправильна была ее постановка? Трудно ответить. Ясно одно: Скит от нее отказался, Скит капитулировал. Произошло худшее: Скит не капитулировал в целом, он раскололся на капитулировавших и оставшихся на прежнем пути. Тут прошла глубокая трещина, и часть прежней плавучей льдины, на которой спаслись скитники среди сурового океана современности, отделившись, быстро относится на запад - к Парижу.
Парижские веяния, захватившие Прагу, очевидны. Не только в опрощении стиля, освобождения от языка метафор, но в самых интонациях, в самой конструкции стиха.
Как, напр., напоминают «Может быть» Мансветова, –
Может быть, только птицы... Может быть, всё мертво. Может быть, всё простится, Может быть, ничего.стиль Адамовича, например, такие строки:
Из голубого океана, Из голубого корабля, Из голубого обещания, Из голубого... la-la-la... [476]476
Г. Адамович, «Из голубого океана», в его кн.: Стихотворения (Томск: Водолей, 1995), стр.72.
И Алла Головина, первая (после своего переезда в Париж) отказавшаяся от общего стиля Скита, дала здесь пронзительно грустное, как бы прощальное стихотворение, в котором говорится о том, что
Еще вести покорный стих Перо привычно продолжало, Но было творческое жало Изъято из стихов моих... Уже не ранящие строки К руке слетали тяжело.И вот душа ее «порою уже предчувствует беду» –
И на таинственной черте, Уже не поднимая взгляда, Слабеет от чужого яда И видит сны о немоте...Т.е. то же знакомое обессиливающее, разъедающее как кислота, обволакивающее словесной тканью отрешение, отчаянье, усталость. Поистине, для Скита - «чужой яд». Отсюда равно близко и к философии ненужности, призрачности искусства, - мысли, - слова, наконец, - отжившее, и к формуле Адамовича: стихи - слабое, «лунное дело», «пишите прозу, господа».
Меч, 1937, №27, 18 июля,
А.А. Бестужев-Марлинский (1797-1837)
1
«Он равняется в повестях своих с лучшими писателями всех времен и превосходит всех повествователей и сказочников современных. Он оказал искусству услугу незабвенную тем, что нашел в отечестве своем образы и язык для рода повествовательного» [477] .
477
Кс. Полевой, «Русские повести и рассказы» (1832).
В таких восторженных выражениях писал критик сороковых годов... о ком же? о Пушкине? о Гоголе? Нет - о Марлинском. Впрочем, восторг в приведенном отрывке еще сдержанный. Вот образцы оценок Марлинского, появлявшихся в Отечественных Записках, Московском Телеграфе, Северной Пчеле и других журналах того времени. Марлинский в прозе приравнивался к Пушкину в стихах. Романы его славились наравне с произведениями Байрона; его предпочитали Вальтеру Скотту, Бальзаку, Альфреду де Виньи и другим известным тогда в России иностранным писателям. Марлинского называли первым русским прозаиком, у него находили «бойкость кисти», «свежесть колорита», «неистощимую остроту», «народность, остроумие и живопись трагических страстей и положений». По свидетельствам современников, это был самый популярный писатель в России. Повести Марлинского способны «приятным образом лишать сна»; он казался «самым глубоким из умствователей, самым вдохновенным из писателей», «самым оригинальным» из писателей. Начинающие писатели подражали его стилю, меткие выражения, вычитанные в его книгах, становились ходячими; сама личность Марлинского, сама романтическая судьба ссыльного писателя, героя декабрьского восстания, поражала воображение. Его «высшие натуры» разочарованных героев повестей вполне основательно сближали с самим писателем Марлинского, с Бестужевым. В этом как раз не ошибались. Слегка приукрашивая действительность, Марлинский изображал в них самого себя. О нем ходили легенды. Характерен поддельный отрывок из «Путешествия в Арзрум», где описывается встреча на Кавказе Пушкина с Марлинским.
«Я завидел всадника в черной одежде, - якобы рассказывает Пушкин в этом апокрифе, - он летел и, казалось издали, падал со скалы на скалу. Мы поравнялись - то был Бестужев!..» И дальше: «Он говорил мне, что давно уже нет возможности окончить со славою и честью свое опятненное плавание по океану жизни.
– “Я жажду ветров, - говорил он, - я жажду бурь, где бы мог явить себя спасителем существ, счастливых более, чем я”... Он не кончил еще рассказа, я не успел еще стряхнуть слезу ребячества, несносно щекотавшую мне глаз, - как всадник мой исчез. Гляжу, оглядываюсь - нет его! В пять прыжков конь вынес меня на острие скалы: внизу, в ужасной глубине шумит река - и в волнах плещется Бестужев! Я обмер от страха. Он рухнулся стремглав в чернеющую бездну, я испугался, а он, шалун Бестужев, он махает шапкой и кричит: “Не бойся, Пушкин, я не умер... Я жив еще, к несчастью моему... Но вот, мой друг, как дорого ценю я жизнь!”» [478]
478
Апокрифическая, приписывавшаяся Пушкину, якобы не пропущенная цензурой главка «Путешествия в Арзрум», присланная Бестужеву в 1837 Ксенофонтом Полевым.
Когда он погиб, во время стычки зарубленный черкесами, долгое время ходила молва, что он бежал к горцам и служил чуть ли не главнокомандующим у Шамиля.
Судьба, жестокая при жизни к Бестужеву, оказалaсь еще более превратной после его смерти. История этой славы - один из примеров непрочности суда современников. Произошло это как-то очень быстро. Критика усумнилась в оригинальности и величии таланта Марлинского; читатели заметили однообразность и бледность его героев. Вычурный стиль его показался приторным и искусственным рядом с прозою «Повестей Белкина» и «Мертвых душ»; эффекты же этого стиля - дешевыми. Сейчас Марлинского читать почти невозможно без насилия над собою.