Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Шрифт:
С падением Бухарина всё стало ясно. Бухарин пел отходную по таком истинно революционном поэте, как Демьян Бедный, прославляя Пастернака. При этом, говоря о его лирике, «изгибах тончайшей словесной инструментовки», Бухарин умолчал о той гнилой трухе, которая эту блестящую и непонятную форму наполняла. Ныне, когда всем известно, что Бухарин злостно «дезориентировал на съезде советского писателя», стало понятно, что это делалось им сознательно.
3
Демьян Бедный, не пожелавший заживо ложиться в гроб, в ответной речи Бухарину тогда же, на съезде указал на странное значение его доклада.
– Пусть будет так, - заявил Демьян Бедный, - непонятно, но приятно. Лирический голос.
Тут в зале писательского съезда раздался смех.
– А теперь такая благодать, - продолжал Демьян Бедный, - так ласкает ухо невразумительный, взволнованно-косноязычный стих... После грохота боев, отвлекшись на минуту от строительного грохота, приятно иному заслушаться кузнечиков и соловьев. Дело естественное. Слушайте. Но только не натаскивайте нас на вывод, что тут-то и есть основные достижения - у кузнечиков и соловьев, а вот те, которые грохотали, они-де отгрохотали и уже не современники.
Вслед за тем Бедный развил свою базаровскую эстетику, весьма любопыную по своей грубости и наивному невежеству. Она настолько характерна, что я позволю себе привести ее полностью. К тому же она пригодится для сравнения с «идеологией» Пастернака.
– Я принадлежу к той группе пролетарских поэтов, - продолжал гордо Бедный, - которые смотрят на мировую литературу с точки зрения мировой революции. Вот наша точка зрения. (В зале официальные аплодисменты.) Ленин сказал, должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие, утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьяне нуждаются в черном хлебе. А у Бухарина помахивает склонностью к бисквитам... Я как чернорабочий не брезговал в работе никакой темой. Всё шло на потребу времени в действии. В 20 томах моих стихов не ищите филигранных шедевров. Агитационное мастерство имеет свои законы. Агитатор бросает во вражий стан не розы, а разрывные снаряды. Чем удачнее, динамичнее снаряд, тем оглушительнее разрыв, тем на большее число осколков, поражающих врага, разрывается снаряд... Большинство того, что собрано в моих 20 томах, это разного калибра застывшие осколки, которые когда-то были разрывным снарядом. Осколки застыли, заржавели, быть может, но они честно сделали свое революционное дело и имеют право рассчитывать на революционное уважение (аплодисменты). Если не все, то часть их попадет - не в архив, а в революционно-художественный музей, и не для того, чтобы ими любовались, а чтобы их изучали, как и из чего они делались, в чем заключалось мастерство изготовления агитационного снаряда.
Едва ли Бедный не преувеличивал значения своих рифмованных фельетонов, которым каждый советский читатель, наверно, предпочитал обычный газетный фельетон, написанный прозой. Но не в этом дело, дело в теории, стопроцентно советской и годящейся как основное руководство для фабрики искусственых соловьев. Когда козни формалистики, ее буржуазная, контр-революционная сущность, - скрывшийся под непонятностью стиля враг - были изобличены, тогда на этом вивисекторском станке оказался и Пастернак. Роль вивисектора-обличителя, как известно, в советских условиях исполняет критик.
Вот она, усовершенствованная казарма, где не только действовать, но и думать и чувствовать надо по приказу свыше.
4
В «Литературном Критике» в мартовском номере этого года появилась статья В. Александрова «Частная жизнь» - кропотливый, подробный анализ книг Пастернака. Анализ с явной обличительной задачей, а может быть и - заданием. После этого анализа Пастернаку оставалось либо умолкнуть, либо, раскаявшись в своем буржуазном естестве, начать писать фельетоны по рецепту Демьяна Бедного.
Александров подходит к поэту во всеоружии формалистической критики. Он проникает в тайны его сложного стиля, добывая из этих глубин то, что кроется под блестящею замысловатою поверхностью. Для этого служит и род метафор, и излюбленные
От какой-нибудь дождевой капли, тяжесть которой поэт сравнил с тяжестью запонки [514] , от пыли, которая «глотала дождь в пилюлях» [515] , от палисадника, растерявшего в солнечный день «по траве очки» [516] , - критик делает заключение, что для Пастернака весь мир сошелся на его комнате. Даже выйдя в сад, он видит кругом предметы своего мещанского обихода: запонки, пилюли, очки... И критик очень рад, когда ему удается найти «выразительное» для Пастернака стихотворение, написанное просто:
514
«Ты в ветре, веткой пробующем…», Сестра моя жизнь.
515
«Душная ночь», Сестра моя жизнь.
516
«Зеркало», Сестра моя жизнь.
К концу статья переходит в наставительный тон. В. Александров учит Пастернака, как надо писать стихи, чтобы, говоря иносказательно, они отвечали поэтике Демьяна Бедного.
517
«Кругом семенящейся ватой…», Второе рождение.
И уж если кто здесь бедный, то именно Пастернак - живой «певец пернатый» [518] , которому предложено категорически стать заводным соловьем.
В условиях подсоветской России самое трагическое для подлинного писателя состоит в том, что ему нельзя молчать. Поэты взяты на учет, они должны служить социальному строительству, они - чиновники комиссариата пропаганды. Молчание для них равно государственному преступлению. Положение какого-нибудь белого раба на каналостроительных работах в этом отношении тысячекратно лучше. От него требуется работать лопатой, про себя же в это время он может думать о чем угодно. Писатель же не смеет даже оговориться ненароком какой-нибудь контр-революционной метафорой, изобличающей его истинную «фашистско-мещанскую» природу.
518
Г. Державин, «Соловей», 1795.
Кажется, и одного поверхностного взгляда достаточно для того, чтобы понять, что на большевицком бесплодном линолеуме никакому цветку истинного творчества не процвести. А если и процветет случайно (как было с Есениным, Пастернаком, Заболоцким первых его дерзаний), то его немедленно выполют руками советских Базаровых, зане такое цветение «не по плану» и является безусловным беспорядком в их материалистическом отвлеченном мире.
Меч, 1937, №43, 7 ноября, стр.6.