Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1
Шрифт:
Как видно из самого названия кружка, он не претендует на устройство многолюдных собраний. Домик – маленький, а поэтому тесный. Но имя Пушкина обязывает к большим и широким темам. В творческой личности Пушкина чудесно сочетались начала национального с началами всемирными. Поэтому, выступая под знаком Пушкина, «Домик в Коломне» утверждает всемирность как основную традицию русской национальной культуры.
Там же сообщалось, что в кружке не будет резкого разделения на докладчиков и слушателей и приглашаться на собрания будут лишь те, кого специально интересует данная тема доклада. В этом было принципиальное отличие от структуры, свойственной Литературному Содружеству, с двумя «кругами» на его собраниях, один из которых предполагал широкую аудиторию. Но главной особенностью нового кружка было то, что он нацелен был на сотрудничество с представителями польской творческой интеллигенции. К «основному ядру» руководителей привлечены были друзья-поляки Философова – литературный критик Рафал Блют, эссеист и переводчик Ежи (Георгий) Стемповский 381 и Юзеф (Иосиф) Чапский 382 . В газетном извещении приводился длинный список намеченных докладов на русском и польском языках, посвященных русской и польской культурам, а также на темы «общего характера». В нем названы были, в частности, темы трех предстоявших выступлений Гомолицкого – «В.В. Розанов и современность», «Польская молодая поэзия», «О необходимости литературного направления». На первом заседании 3 ноября Чапский читал доклад «Башня из слоновой кости и улица». Выбор был не случаен – кружок подчеркивал свой «элитарный» характер. «“Домик в Коломне” крайне “миниатюрен”. Но “миниатюрность”
381
381 См. о нем: Andrzej Stanislaw Kowalczyk. Nie'spieszny przechodzie'n i paradoksy. Rzecz o Jerzym Stempowskim (Wroclaw: Towarzystwo Przyjaci'ol Polonistyki Wroclawskiej, 1997); Andrzej Stanislaw Kowalczyk. Kryzys 'swiadomo'sci europejskiej w eseistyce polskiej lat 1945-1977 (Vincenz - Stempowski - Milosz) (Warszawa, 1990); Jan Tomkowski. Jerzy Stempowski (Warszawa: Oficyna Wydawnicza, 1990). Будучи в эмиграции после войны, он выполнил перевод пастернаковского «Доктора Живаго», изданный в Париже в 1959 г.
382
382 «Домик в Коломне (новый литературно-исторический кружок)», Меч, 1934, 31 октября, стр. 4. О Чапском см.: Bazyli Bialokozowicz, «J'ozef Czapski i triumwirat literacki (Dymitr Merezkowski, Zinaida Gippius i Dymitr Filosofow)», Kresy i pogranicza. Historia, kultura, obyczaje (Olsztyn: Wyzsza Szkola Pedagogiczna, 1995), str. 125-149; Базыли Бялокозович, «Юзеф Чапски и литературный триумвират (Дмтрий Мережковский – Зинаида Гиппиус – Дмитрий Философов», «Путь романтичный совершив...» Сборник статей памяти Бориса Федоровича Стахеева (Москва: Институт славяноиведения и балканистики, 1996), стр. 300-323; Bazyli Bialokozowicz, «J'ozef Czapski i literatura rosyjska», Slavia Orientalis (Warszawa), Tom XL (1991), Nr. 1-2, str. 81-100; Ewa Nikadem-Malinowska, «Miedzy Rosja a Polska. Czas i przestrze'n J'ozefa Czapskiego», Acta Polono-Ruthenica. I (Olsztyn), 1996, str. 377-382; Piotr Mitzner, «<“Domik w Kolomnie”. Zesp'ol i repertuar>», Noty dla edytora. Jerzemu Timoszewiczowi na urodziny (Warszawa: <Instytut Dokumentacji i Studi'ow nad Literatura Polska,> 2008), str. 148-151.
383
383 Д. Философов, «При особом мнении. О культуре, Дне Русской Культуры и некультурности», Меч, 1935, 21 апреля, стр. 3.
Иосиф Чапский в своем, к сожалению, слишком кратком, докладе поставил на обсуждение собравшихся трагический вопрос о той пропасти, которая образовалась между художником и толпой, о ненормальных взаимоотношениях между творческой личностью и обществом. Прения показали, насколько трагическая тема доклада злободневна и существенна. Надо признать заслугой организаторов Домика в Коломне, что им удалось создать благоприятную обстановку для свободной беседы о серьезных вещах. Не было условных речей, дешевой полемики. Чувствовалось, что тема одинаково волнует всех собравшихся. Участвовали в прениях: Георгий Стемповский, К.В. Заводинский, Юлиан Тувим, Рафал Блют, Л.Н. Гомолицкий, Е.С. Вебер-Хирьякова, Е.А. Маланюк. Председательствовал старшина Д.В. Философов, который руководил прениями.
Всеобщее внимание обратили на себя два обстоятельства: во-первых, на столе стоял специально на сей предмет изготовленный самовар с живописным чайником; на красном бабьем платке лежал калач. Выражаясь театральным языком, эти реквизиты были изготовлены Л.Н. Гомолицким. Второю достопримечательностью была зеленая лампа, что особенно утешило Юлиана Тувима. Конечно, это мелочи, но они оказали свое воздействие и придали Домику в Коломне особый отпечаток. <...>
Русские организаторы Домика могут с чувством глубокого удовлетворения отметить тот живой отклик, который они встретили со стороны представителей польского художественного творчества и польской интеллигенции. Наметилось некое сотрудничество около высших культурных ценностей, почувствовалось стремление создать среду, в которой, по словам апостола, нет ни эллинов, ни иудеев... 384
384
384 «Домик в Коломне», Меч, 1934, 18 ноября, стр. 7. Л. Гомолицкий впоследствии вспоминал: «Встречи проходили за чаем, на столе стоял сконструированный мной из бристольской бумаги золотой самовар с чайником на золотом подносе. Моей работы были и приглашения с гравюрами на дереве. Роль хозяйки дома исполняла моя жена». – Леон Гомолицкий, «Воспоминания о Дмитрии Философове» (1981), стр. 33.
«Домик в Коломне», просуществовав до 1936 г. (когда болезнь заставила Философова отойти от всех дел), сыграл исключительно большую роль в польско-русском культурном сближении и вообще в культурной жизни Варшавы. Участница кружка Мария Домбровская писала в своем дневнике: «Это единственное место в Варшаве, где еще царит хороший вкус. Главным образом благодаря пану Димитрию» 385 . Название кружка предложил Гомолицкий («чем я всё же немножко горжусь», – признался он А.Л. Бему в письме от 16 ноября 1934). За несколько лет до того Е.С. Вебер заявляла, что вся эмигрантская жизнь напоминает ей сейчас Коломну 386 . Для автора поэмы «Варшава», в которой такое значительное место заняла тема «метафизической» бездомности, принятое название скрывало двоякую отсылку к Пушкину – не только аллюзию на поэму 1830 года, но и на «домишко ветхой» в Коломне – в «Медном всаднике».
385
385 Запись от 15 декабря 1934 г. См.: Maria Dabrowska. Dzienniki. 2. 1933-1945. Wyb'or, wstep i przypisy Tadeusz Drewnowski (Warszawa: Czytelnik, 1988), str. 82; Мартин Пясецкий, «Освящение креста памяти Дмитрия Философова», Русская Мысль, 1996, 1-7 февраля, стр. 18. Ср.: Halina Mici'nska-Kenarowa, «O Jerzym Stempowskim. 1893-1969», in: Boleslaw Mici'nski, Jerzy Stempowski. Listy (Warszawa: LNB, 1995), str. 12-13; Jerzy Giedroyc. Autobiografia na cztery rece. Opracowal i poslowiem opatrzyl Krzysztof Pomian (Warszawa: Czytelnik, 1994), str. 13-14.
386
386 Андрей Луганов, «Эмигрантская “Коломна”», За Свободу!, 1930, 14 июля, стр. 3.
25 ноября Гомолицкий впервые в реформированном Мече выступил со стихотворением 387 . Оно, в соответствии с прокламированным газетой «креном» в сторону политическую, носило «гражданский» характер и, в отличие от поэмы «Варшава», разрабатывало эмигрантскую тему в «героическом» ключе. По ориентации на публицистическую, агитационную стилистику, отказу от игры на амбивалентности высказывания и использованию прямолинейно-плакатной семантики оно резко расходилось с прежними, даже написанными на общественные темы, стихами. Оно отражало внутренний кризис, наступавший у поэта. 16 ноября, отвечая на вопрос о службе в редакции, Гомолицкий жаловался А.Л. Бему: «О “Мече” – да я на черной работе. Вообще жизнь затрепала меня, истрепала нервы – я устал. Но всё же пишу – пишу роман, готовлюсь к выступлениям на нашу тему. Но это всё не легко, не так, как прежде писалось. Стихов больше нет – значит, я остановился, п<отому> ч<то> пишу я только, когда живу. Нет ни тем (не рассудочных – умом по пальцам сейчас насчитаю сколько угодно, но не этим пишут), ни новых подходов формальных – без этого обновления формы тоже писать не могу». В новом газетном стихотворении бросалась в глаза «натужность» речи, совершенно не вязавшаяся с прежней лирикой Гомолицкого:
387
387 Л. Гомолицкий, «Белые стихи», Меч, 1934, 25 ноября, стр. 3.
В пасхальном номере Меча 1935 г. появилось еще одно стихотворение («Весь долгий год – чужой урок...»), в этой публикации озаглавленное «Из эмигрантской поэмы». Оба стихотворения были включены в «Эмигрантскую поэму», законченную в мае-июне 1935 года и вышедшую отдельной книжкой в Таллинне весной 1936 года. Новое произведение от метафизических тем, доминировавших в «Варшаве», уходило в сторону гражданских. К совершенно анахронистически звучавшему назидательно-дидактическому тону присоединялось назойливое словотворчество, имевшее целью конструирование «высокого» стиля, навевавшее нелестные ассоциации с Кюхельбекером или эпигонами одической традиции в пушкинскую эпоху. Оно проявлялось в концентрации составных лексем, создававших эффект «высокопарности» и «архаичности», в использовании устаревших морфологических вариантов:
Все богоделанно в природе: благорасленные сады, плакущей ивой в огороде укрыты нищие гряды; мироискательные воды у пастбищ мирное гремят; кровосмесительные годы отходят дымом на закат <...> Как можно было в этом мире слезонеметь, кровописать, где в среброоблачной порфире луна на небе, как печать, над ночью черною блистает; <...>Резкий поворот к архаическому «высокому» стилю был у Гомолицкого подготовлен его коренным убеждением в «пророческой» сущности поэтического искусства. Новый, «витийственный» облик автора выражался в декламационной риторичности, выспренности высказывания и образов, в эллипсисах и разрывах синтаксической цепи, создававших нарочито затрудненную речь. Вот куда завели идеи, почерпнутые из статьи Иваска о Цветаевой, – причем сам Иваск никогда на такие крайности не пускался. Композиция носила подчеркнуто «кусковой» характер, она казалась произвольным нагромождением не связанных друг с другом фрагментов. В «поэме» нет не только какой-либо «фабулы», но и вообще сколь-нибудь различимых «событий», управляющих развертыванием текста. В конце внезапно и совершенно немотивированно введено авторское «я» на пару с персонажем, подозрительно напоминающим «Иванова» в рассказе «Ночные встречи». «Архаизация» стиля шла рука об руку с апелляцией к современности в тематике произведения. Год назад, прочтя «Варшаву», А.Л.Бем пытался было отговорить Гомолицкого от обращения к стиховому эпосу. Поэт его советом пренебрег и сосредоточился на «больших формах», а не на лирических «миниатюрах», как это было до тех пор. После «Эмигрантской поэмы» (май-июнь 1935) Гомолицкий пишет «Оду смерти» (январь 1936), «Балладу» (май 1936), «Сотом вечности» (декабрь 1936) и «Новоязычник» (январь 1937), сразу переработанный в «В нави зрети» (январь 1937).
«Большие» вещи эти были необычными: открестившись от «лирической поэмы», образцом которой была «Варшава», с голосом лирического Я на первом плане, с рассказом о судьбе автора, с его исповедью, Гомолицкий явно испытывал затруднения с построением повествования на основе унитарной (а тем более многоплановой) фабулы. Все новые опыты поэм 1934-1937 гг. имели еще одну общую особенность – кусковую, мозаичную конструкцию. Они состояли из отдельных «абзацев», которые порознь перемещались из одного текста в другой, вступая в новые комбинации друг с другом. А спустя год-два, отчаявшись в создании цельного эпического текста, автор эти отдельные абзацы, воспринимаемые ныне как лирические стихотворения, собрал в книге, которой присвоил название, использованное ранее в «поэме»,– «Сотом вечности». Теперь оно стало названием не поэмы, а лирической книги, которую образовывали те самые «куски», из коих составлены были поэмы тех лет. Гомолицкого нисколько не сковывало то, что название было уже закреплено за опубликованным сочинением. Напечатанный вариант вообще никогда не обладал для поэта более высоким, «канонизирующим» статусом, чем создаваемые рукописи. Напротив, он был просто одной из равноправных промежуточных фаз, стадией работы, нисколько не нацеленной на «окончательность».
Новые эстетические принципы и нормы, вырабатывавшиеся Гомолицким, сопровождались шагами, направленными на создание в эмигрантской литературе оппозиции парижской «элите». Шаги эти были органически связаны с борьбой против ламентаций по поводу «смерти стиха». Предпринимаемая поэтом кампания пользовалась поддержкой остальных членов редакционного коллектива Меча. В ней участвовал и А.Л.Бем, регулярно печатавшиеся «Письма о литературе» которого являлись важным компонентом литературного отдела газеты. Он и Гомолицкий координировали свои выступления на ее страницах. В течение двух лет, протекших после «советского» номера Вядомостей Литерацких в ноябре 1933 г., Гомолицкий превратился в боевого, самого активного в своем поколении литературного критика, располагавшего, в отличие от парижских и пражских сверстников, собственным печатным органом – Мечом, в котором существенную роль играл поэтический отдел, последовательно рекрутировавший молодых. По мере роста литературной известности Гомолицкого и усиления его влияния Меч приобретал значение главного форума молодых авторов в русской газетной печати. Остальные ведущие органы Зарубежья – парижские Последние Новости и Возрождение, рижская Сегодня – не могли в этом отношении с ним конкурировать: ни в одной из этих газет молодые авторы такой поддержки и таких полномочий, как Гомолицкий в Мече, не получали. 26 января 1935 Гомолицкий прочел доклад в «Домике в Коломне», посвященный целиком молодой поэзии 388 . По его побуждению и при его участии польский журнал Kamena приступил к подготовке номера, посвященного молодой русской эмигрантской поэзии 389 .
388
388 Доклад можно рассматривать как первый набросок книги Арион, вышедшей летом 1939 г. В прениях участвовали Д.В. Философов, Р. Блют, Е.С. Вебер, К.В. Заводинский (Заводзиньский), Владимир Стемпневский, Ежи Стемповский и Юзеф Чапский. См. хроникальную заметку «Домик в Коломне», Меч, 1935, 3 февраля, стр. 6. Раздел о молодой эмигрантской литературе входил в статью Гомолицкого, напечатанную в возобновленном журнале группы «Скамандр» в мае 1935 г. См.: Lew Gomolickij, «Od pozarozumowo'sci poprzez milczenia...», Skamander. Miesiecznik poetycki. Rok 9, zeszyt 58 (1935, maj), str. 144-147. Статья написана была, по-видимому, по предложению Юлиана Тувима и явилась, если не ошибаемся, первым выступлением Гомолицкого в польской печати. Вслед за нею, в сентябре, в журнале Камена появилась его статья о Пастернаке и Цветаевой. См.: Lew Gomolicki, «Ze wsp'olczesnej poezji rosyjskiej (B. Pasternak, M. Cwietajewa)», Kamena. Miesiecznik literacki. Rok III, nr. 1 (1935, wrzesie'n), str. 7-9. Он ее написал по предложению введшего его в журнал Kamena польского поэта Чеховича (с которым они познакомились в 1934 г.). См.: Leon Gomolicki. Dzikie muzy (<L'od'z:> Wydawnictwo L'odzkie, <1968>), str. 89, 92; Leon Gomolicki, «Czechоwicz», Spotkania z Czechowiczem. Wspomnienia i szkice. Zobral i opracowal Seweryn Pollak (Wydawnictwo Lubelskie, 1971), str. 367-368.
389
389 Номер этот вышел в октябре 1936 г. Туда вошли статьи Гомолицкого «Поэзия в диаспоре» и «Провинциальные заметки» Иваска и стихотворения Цветаевой, Гомолицкого, Довида Кнута, Ладинского и Поплавского в переводе К.А. Яворского. См.: Kamena. Miesiecznik literacki. Rok IV, nr. 2 (1936, pa'zdziernik), str. 42-53.