Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
До сих пор перестрелка велась с большими перерывами, с выжиданием верняка. Вчера перед вечером свалился Гришка Цыганок. Когда он приподнялся над насыпью, пуля угодила ему в живот. Ночью Макар оттащил его на хутор. Сегодня утром упал Ибрагим Гатулин. Прикрытый рваным пиджаком, он лежит теперь под обрывом, равнодушный ко всему.
Нас осталось трое на этой заставе. Нам неизвестно, сколько дней придется еще провести здесь. Может быть, день, может быть… десять?
Окруженный бандами со всех сторон, продотряд задержался на безводном хуторе, в степи. Жажда томит людей. Падают лошади.
Однако в этом почти бессмысленном карауле время тянется все медленней и медленней.
Я не знал, что утренние заморозки могут быть так горячи, что такими медленными бывают рассветы. Здесь впервые лицом к лицу я стою перед врагом, ненависть которого пряма и откровенна. Впервые над моей головой, над моей жизнью пролетает свинец.
Я смотрю на дальние кустарники, местами еще не сбросившие желтую листву.
По откосу, размахивая руками, бежит человек.
— Гляди-ка, Макар! — шепчу я. — Гляди!..
Он хватает винтовку. Гремит выстрел. Но человек продолжает бежать и скрывается за кустами.
И по-прежнему пустынна степь. Камень, покрытый мхом, начинает дымиться. Темнеет закат.
Словно очнувшись, дядя Петр говорит поспешно:
— Стреляешь?.. Так, так… — и трогает меня за плечо. — А ну, Васька, притащи сумку.
Я спускаюсь в овражек. Под обрывом у землянки, рядом с телом Ибрагима Гатулина, лежит боевая сумка дяди Петра. Просмаленный брезент исцарапан отметинами дальних странствий. Сумка порядочно тяжела, в ней самые разнообразные вещи. Взбираясь по крутой тропинке, я вдыхаю особый запах этих вещей, запах домашней махорки и хлеба.
Не торопясь, дядя Петр развязывает шнур и достает свою любимую дулейку.
Макар тяжело поворачивает голову.
— Опять заводишь? — говорит он глухо, с хрипотцой.
— Милый человек… Скучно ведь!
…Течет, звенит тихая песенка. В тон ей где-то далеко откликаются журавли. Голос дулейки — усталый, сиротский голос.
Кажется: в степи сквозь непогодь идет на огонек человек. Ноги его тяжелы. Но он упорно идет… идет…
Я всматриваюсь пристальней: да ведь это отец! Мокрая бороденка спуталась, треплются полы пиджака. На его руках маленькая Тоня, сестренка. Это ее голос слышен мне. Он как бы перекинулся к теплому дальнему огоньку на горизонте… И теперь я различаю дорогую улыбку отца…
— Брось. Хватит! — грубо говорит Макар, и песенка умолкает.
Лицо дяди Петра опечалено. Чуть напряжены брови, дергается морщинка у виска.
— Скуку только наводишь…
— Э, что ты понимаешь, Макар?..
— А вот понимаю… Ибрагим плакал от твоей дудки…
— Плакал?.. Эх, парень… Чудак!
Некоторое время мы сидим молча. Снова над нашими головами проносится медлительный звон.
В третий раз Макар принимается выворачивать карманы, чтобы собрать табак. Он делает это с величайшей бережностью и вниманием, складывая крупицы махорки в кепку. Потом он крошит высохший стебелек полыни и долго растирает в ладонях блеклый ольховый лист. Когда ему удается закурить,
В упрямых углах его губ прячется улыбка.
Лицо дяди Петра светлеет, но он отворачивается и долго деловито роется в сумке. Я знаю, он крепко любит Макара, но почему-то не может простить ему того, что и не стоило бы принимать в обиду: он не может простить ему характера.
— Разве ты человек, Макар? — повторяет он хмуро, продолжая глядеть в степь. — Камень… Колчедан…
Дулейка запевает тихонько, словно винясь. Далекий, родной мотив:
Вечер вечереет…За дальними горизонтами позади остались шахты, тополевые поселки, окраины рабочих городов. Но теперь, нечаянно проникаясь чувством песни, я забываю печаль разлуки. Розовеют тучи, в их широких разрывах ясна глубокая небесная синева.
Макар прислушивается к медленному говору дулейки, закусив папиросу, не открывая глаз.
Углом рта негромко он начинает говорить. По-прежнему у него хрипловатый, озлобленный голос:
— Ты непонятный человек, Петра. Гляжу, гляжу на тебя, и темная мысль приходит. Ну, зачем сердце растравлять? Сердце, оно должно быть железным! Или, может, этой дулейкой революцию будешь охранять? А ведь она-то дулейка-змейка. Так и гляди, тоска за ней проберется. Сквозь ребра проскользнет… и в сердце р-раз! Тоска! Ты знаешь… что такое тоска? У-у! Гибель!
Вверху над нами раздается яростный картавый крик. Это падает подстреленная галка. Она летит лохматым вертящимся клубком и вот уже бьется на земле, рвет крыльями жухлую осеннюю траву.
С минуту мы слушаем биение крыльев и надорванный крик птицы.
Я смотрю в лицо дяди Петра и замечаю улыбку, чуть жалостливую и робкую. Быстро, краем памяти я вспоминаю что-то похожее, что-то такое… О, для меня это не ново! Я уже знаю тебя, жалость. И я не удивляюсь, когда вдруг дядя Петр поднимается насыпью, шагает через нее.
— Вернись! — кричит Макар и зачем-то обеими руками срывает с головы кепку. Щеки его становятся белыми, лоб мгновенно покрывается потом. — Назад!..
Дядя Петр не оглядывается. Он подчеркнуто спокоен. Неторопливо подходит он к трепетному клубку, наклоняется, протягивает руки.
Окруженный гудением проводов, он медленно возвращается обратно. Один миг мне чудится, он падает, но нет — прижимая птицу к груди, он шагает через насыпь.
Сжав кулаки, Макар бросается к нему.
— Как смеешь… — хрипит он. — Слюнтяй! Как смеешь ты рисковать, сволочь?!
Галка таращит громадные, полные влаги глаза, бессильно раскрывает клюв.
— Ничего, — спокойно говорит дядя Петр. — Птица у меня выживет. Пускай себе летает. — И уже с усмешкой: — Я-то не железный…
Макар отползает в сторону. Он еще бледнее.
— Божья коровка! Пошел революцию боронить…
Проходят медленные молчаливые минуты. На далеких, чуть посеребренных увалах догорает закат. Поднимается ветер, влажный и слегка пахнущий гарью. Я думаю о костре — как хорошо бы развести огонек!.. В землянке под обрывом сложен сухой хворост.