Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Но как мне рассказать о высокой нежности и любви, которым учил меня дядя Петр в то холодное утро на заставе?
Часто по вечерам братья пели песни. У Ильи был глуховатый мягкий тенор. Сидя на крылечке, Илья запевал негромко:
Баламуте, вийди з хати, Хочеш мене покохати…Несколько секунд тянулась пауза. Рядом, за низким заборчиком, желтый подсолнух задумчиво качал головой. Словно опомнясь, Савелий подхватывал с печалью, за которой слышалась улыбка:
…ПокохатиСоседи выходили за калитки. Молодки, спешившие на гулянье в сад, замедляли шаг. Братья пели дружно, легко и мягко, задумчиво и грустно звучала песня. Голос Савелия, мужая, плыл над казармами, над тихими переулками, до самой степи. На далекой эстакаде весело откликались откатчицы. Там гремели вагоны, звенел сигнал, уголь шумел на скатах, и все это было как продолжение песни.
Мы любили эту песню — я и Фрол. Когда, торопясь в вечернюю смену, мы заходили за Ильей, то обязательно задерживались у калитки.
— Эх, Василий, — говорил Фрол, вздыхая и складывая на груди руки. — Нет на свете другой такой песни. Нет…
Савелий умолкал первым.
— Ну, тебе пора в смену, — кивал он Илье и, встряхиваясь, поднимался с крыльца.
Одет он был чисто и франтовато. Шелком расшитая рубаха, ремень с набором, синие галифе. Его хромовые сапоги рядом с ботинками брата выглядели шикарно, а голубой касторовый с натянутыми полями и лакированным козырьком картуз даже смешно было сравнивать с кепкой Илюшки.
Единственное, что было у них общего, это орлиные носы и темные пристальные глаза. Все остальное до улыбок — различно. Илья смеялся коротко и заразительно. Он крепко жмурил глаза. Каждая морщинка его лица смеялась. Крепкие зубы обнажались стремительно и широко, а руки не находили покоя.
Савелий, смеясь, закрывал ладонью рот. Он улыбался только углами губ, и все лицо его делалось сонным. Осторожно мизинцем он расправлял усы. Они вились двумя черными буравчиками, густыми и острыми, и были настолько похожи на этот инструмент, что однажды, когда Савелий торговал пивом, кто-то крикнул:
— А ну, дядя, вытащи усом пробку!
Так и пристала к нему эта кличка: штопор. Говорят, что только из-за нее Савелий переменил ассортимент. Теперь он торговал пряниками и всяческой снедью. Где только он брал муку? На десятки верст вокруг шахтеры жили черствыми овсяными пайками. Это был памятный трудный тысяча девятьсот двадцать первый год. А Савелий и в этом году торговал хлебом и большими белыми пряниками в виде сердец, лошадок и гитар. На этих гитарах хотелось играть. Все лады были расцвечены розовой карамелью. Струны, сделанные из какой-то клейкой смеси, сияли, как бронза. Редкостные пряники продавал Савелий. Он угощал и нас, но обыкновенно Фрол отказывался или прятал свой подарок в карман пиджака и забывал о нем. Соседи не осуждали Савелия за эту коммерческую деятельность. В те годы многие торговали чем могли, шли в села и меняли на хлеб последние пожитки. На заводах и в шахтах Донбасса исчезала бронза и медь, — она шла на изготовление зажигалок. Эти зажигалки тоже обменивались на хлеб… Еще впереди была пора нэпа, с ее скороспелыми миллионщиками, воротилами, барышниками, воспрянувшим кулачьем. Таких мелких дельцов, как Савелий, можно было встретить в каждом селе и рабочем поселке: ловкие, оборотистые дельцы — крупные, средние, малые, — они бодро суетились вокруг своих прибыльных
Почти каждый раз, заходя к Илье, мы заставали Савелия дома.
— Ну как? — спрашивал он, вскидывая голову и сдвинув брови. — Что слышно?
— Ничего. Все по-старому, — отвечал я.
Он ходил по комнате резкими тугими шагами, комкал, грыз папиросу, посвистывал в кулак. В тоне, каким он обычно разговаривал с нами, угадывалось сознание преимущества и силы. Впрочем, нас разделяла резкая черта, и он сознавал это. Иногда Фрол прямо называл его спекулянтом и чужаком. Савелий злился, сжимал кулаки, однако сдерживался и отвечал шуткой.
— Кто ж заставляет тебя, товарищ пролетарий, дружбу со спекулянтами водить? Ступай и танцуй на пустых полках! Нет, братец, мы не чужаки, мы — большая хозяйственная силенка!
Фрол неохотно вступал с ним в беседу и на его вопросы отвечал односложно.
— Бандиты, говорят, пошаливают, а? — спрашивал Савелий.
— Шалят.
— Плохи дела!
Обернувшись, он пристально смотрел на Фрола.
— А ведь голод опять начинается, милок?.
Фрол подходил к окну, смотрел на двор. На его щеках проступали белые пятна.
— Больше пряников пеки, — говорил он сумрачно. — Не будет голода.
— Шутник-человек!
За стеной в соседней комнате, обуваясь, стучал каблуками Илья.
Братья жили в одном доме, но редко бывали друг у друга; они встречались и расставались на крыльце.
Помолчав, Савелий продолжал спокойно:
— Ну, а вот державы? Что еще державы скажут? Ты ведь у нас политик, на фронте за нынешнюю власть дрался и, значит, первым должен пронюхать.
Я отвечал за Фрола:
— Наплевать. Сказали уже державы. Хватит.
— А что они сказали? — наивно и насмешливо спрашивал Савелий.
— Что голодом нашу революцию заморят…
— Положим, американские миллионеры — сила.
— Сволочи они, американские миллионеры. Самые подлейшие подлецы!
— Ладно, помолчи. Молод.
— Молодость не беда.
— А ты все-таки помолчи.
Фрол говорил задумчиво:
— Ты, вижу, крепко политику полюбил? Или так, интересуешься?
Он был на голову ниже Савелия, худой, узкий в плечах. Он редко брился. Незнакомые думали, что он выздоравливает после тифа. Он казался очень слабым. Но глухое упорство звучало в его голосе, в жестах. Савелий боялся одного его тона. Он знал, что Фрол недавно служил в ЧК и добровольно перешел в забой.
— Ну, ну… ладно, не сердись! — говорил он удивленно. — И до чего же горяч бывает человек…
Выходил Илья, и втроем мы шли по тихим переулкам к шахте.
Был конец июня. Стояли тихие вечера. Где-то прошли дожди, и ветер доносил влажные запахи трав.
— Ты меньше спорил бы с ним, — говорил дорогой Илья. — Парень он, знаешь, простой. Вроде бы простофиля.
Фрол пожимал плечами. Остальную дорогу до самого спуска в шахту мы молчали. Потом, когда, пролетев сквозь двести саженей влажной темноты, клеть останавливалась перед пустой галереей, мы выскакивали на плиты и, спотыкаясь о рельсы, бежали к своей далекой лаве. Сквозняк и ржавый дождь хлестали нам в спины. Мы торопились. В лаве было тихо и по-домашнему тепло. Здесь обычно начинался другой, мирный разговор. Сдержанно похрустывал пласт. Пламя ламп дрожало. Золотые ракушки в кровле тлели, как светляки.