Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
Опершись на перила, я смотрю на город, угасающий вдали, и сон подкрадывается незаметно. Ветер легкой ладонью треплет мои волосы. Чудесные слова говорит Гриша. Тихо плещет волна. Белый маяк Одессы поднимается из пучины.
Где-то совсем близко раздается громкий плеск. Я открываю глаза — и вижу Степанова внизу, на площадке трапа. Он машет мне рукой.
— Скорее!..
Держась за трос, он наклоняется к самой воде.
Еще не понимая, что случилось, я бегу к нему, но Степанов кричит испуганно:
— Подай конец!
Я возвращаюсь
— Он мертвый, — говорю я Степанову, сбрасывая пиджак. — Надо вытащить…
Но Степанов молча отстраняет меня рукой. Он бросает конец, и человек, бессильно качающийся на зыби, ловит его, неловко барахтаясь, поминутно уходя под воду. Все это происходит молча, нам только слышно тяжелое дыхание пловца. Как большую рыбу, то натягивая, то ослабляя линь, Степанов подводит его к площадке трапа. Человек поднимает руку, но пальцы его скользят, и, почти падая, уже выронив трос, Гриша хватает его за волосы.
С большими усилиями мы вытаскиваем его на трап. Теперь он сидит на решетке, закрыв глаза, встряхиваясь и стуча зубами. Он не может отдышаться. Даже здесь, у самого корабля, мелкая волна захлестывала его. Он очень молод, лет двадцати пяти, не больше, и, видно, очень слаб, — мы просто не верим, что он смог проплыть целые три мили от берега.
— Лодка, наверное, перевернулась, — говорит Гриша, отдуваясь. — Как он только разделся в воде?
Кроме трусов, на японце нет никакой одежды. У самого локтя забинтована правая рука. Смутным пятном синеет на плече татуировка.
— Понесем наверх, — говорю я Грише. Но японец открывает глаза. Он улыбается, он смеется нам и неожиданно говорит по-русски:
— Спасибо… Очень большое спасибо, товарищи…
Гриша смущенно пожимает плечами.
— Н-не стоит… — отвечает он и внимательно оглядывает ночного гостя. — Что с вами случилось… тонули?
— Нет… Хотя почти тонул… Позвольте обогреться на пароходе.
Пока я бегу наверх докладывать вахтенному штурману о случившемся, Гриша ведет японца в красный уголок, на бак.
В каюте красного уголка я и штурман находим гостя одного. Он весело здоровается, протягивая штурману руку. Входит Степанов с чайником, кружкой и куском хлеба.
— Чаю сначала попей, — говорит он со снисходительной заботливостью. — Эх вы, студенты… горячий народ.
Нехотя, но послушно гость выпивает кружку горячего чаю. Улыбаясь, он все время оглядывается по сторонам, поминутно прикасается руками к столу, к журналам, сложенным ровной стопкой. Потом он благодарит Гришу и, обращаясь к штурману, долго, путанно извиняется за какую-то свою вину. Штурман, Василий Петрович, усталый
— Что с вами случилось? — спрашивает он мягко, пристально глядя японцу в глаза. — И… кто вы такой?
Широко открытые глаза японца часто мигают. Кажется, он готов заплакать. Торопливо он разматывает бинт на руке, но не рану, а большие роговые очки мы видим под бинтом. Он одевает очки, и теперь, не мигая, смотрит в глаза штурману.
— Нет… ничего не случилось. Правда, я мог утонуть… Но я ведь плыл от самого берега… Еще вчера я заметил ваш корабль.
Устало он вытер лицо.
— Меня зовут Окаса. Я работаю в доке…
Он показал свои руки. Ладони были черны от мозолей.
— Работаю где придется. Такая жизнь. — Голос его дрогнул. — Возьмите меня с собой. Я спрячусь в трюме, я давно хочу к вам… Всю жизнь я буду благодарить вас, капитан…
Штурман покачал головой. Глаза его потеплели, но он сказал строго:
— Мы не имеем права, товарищ… Мы в чужой стране.
Окаса замахал руками. Он почти плакал.
— Нет, вы не прогоните меня, капитан! Вы должны понять это!.. Вы не прогоните меня!..
Василий Петрович сказал все также спокойно:
— На лицах людей не написано: друг или враг. Мы видели много стран и много людей.
— О, да, — сказал Окаса и опустил голову. — Я понимаю вас.
Маленький, смуглый, худой, он сидел у стола, опершись виском о ладонь. Губы его шевелились. Он был похож на ученика, заучивающего урок. Мы тоже понимали его смущение и горечь, но мы знали и эту страну, где столько переодетых жандармов…
Окаса поднял голову. Черные глаза блестели.
— Революция, — сказал он, и голос его снова дрогнул, — революция учит понимать людей. Это неправда, что на лицах не написано: друг или враг.
Гриша положил руку ему на плечо.
— Мы верим вам, Окаса. Я верю, например. Но мы не имеем права. Нас ждут провокации на каждом шагу. Вы это должны понять.
Японец шире открыл глаза — в них еще блестела надежда. Он сказал печально:
— Понимаю… Но как я надеялся, как ждал случая! Для меня это — работа и жизнь!
Он закрыл рукой лицо. Пальцы его дрожали. Он изо всех сил сдерживал себя.
Молча мы сидели за столом. За открытым иллюминатором тихо плескалась волна. Широкой полосой плыл тяжелый туман берега.
— Мы дадим вам шлюпку, — сказал штурман. — Вахтенные довезут вас до причала.
Окаса покачал головой;
— Нет… Рядом дежурит полицейский катер. Я доплыву — так будет лучше для меня.
На палубе, у трапа, мы еще стояли несколько минут, глядя на город. В правой части порта, в доках, синие автогенные молнии вспыхивали и угасали. Доносился приглушенный гром. Белые, молочные столбы света поднимались над военными кораблями. Где-то уныло звонил буй. Высокая зыбь металась внизу. И город, казалось, кренится вместе с бортом парохода. Окаса сказал задумчиво: