Сочинения в 2 т. Том 2

Северов Петр Федорович

На Аляске и Алеутских островах Головнин проводил ревизию Российско-Американской компании. Он выявил в деятельности ее агентов казнокрадство, притеснения коренных жителей, обсчеты русских промышленников. Казалось, великое и отважное дело, начатое Григорием Шелиховым — заселение и освоение дикой Аляски, — эти мелочные дельцы, любители легкой наживы, готовились погубить.

Не в морском министерстве, не у государственных сановников — здесь, в доме у Синего моста, Головнин встретил глубокое сочувствие своему возмущению и понимание всей важности для России ее заокеанских земель.

Особенно возмущали Василия Михайловича наглые вылазки

американских пиратов, браконьеров, контрабандистов, которые пытались разорить и вытеснить русских промышленников с Аляски. Когда он читал декабристам свои дневники, Рылеев то взволнованно схватывался с места, то яростно стискивал кулаки.

— «Право обладания России сим краем, — читал Головнин в напряженной тишине, — основано на началах, принятых за истинные и справедливые всеми просвещенными народами, а именно: по праву первого открытия и по праву, еще того важнейшему, первого занятия. Вся Европа ведает и признает, что северо-западный берег Америки, от широты 51° к северу, открыт нашими мореплавателями Берингом и Чириковым. Русские первые из просвещенных народов подробно изведали здешний край и основали в нем свои промыслы…

Но к удивлению моему, как в нынешнем, так и в прежнем моем путешествии я видел совсем другое. Граждане соединенных областей Северной Америки ежегодно посылают туда по нескольку судов, число коих иногда простирается до двадцати, для торговли с жителями в пределах России…

Это еще не все. От сей, можно сказать, хищнической торговли происходит другое, гораздо важнейшее зло: суда снабжают жителей порохом, ружьями и даже начали доставлять им пушки явно с намерением употреблять сии орудия против россиян, из коих весьма многие пали от действия оных, и я смело могу утверждать, что самая большая часть русских промышленников, погибших от руки диких американцев, умерщвлены порохом и пулями, доставленными к ним просвещенными американцами. Я не понимаю, каким образом согласить такую явную вражду сих республиканцев с правами народными…»

— Послать бы несколько военных судов на Аляску, и эти американские торгаши быстро убрались бы из наших гаваней, — сказал Рылеев.

— Кто же пошлет-то? — с горечью отозвался Трубецкой. — Маркиз де Траверсе?.. Или царь? Да он скорей на крепостных крестьян направит пушки, нежели на иноземцев. Аляска — далеко, а он и Петербурга-то опасается.

— Да и какие корабли послать? — в раздумье спрашивал Головнин. — Все эти названые гости при дворе довели флот наш, до страшного состояния. Тут не просить государя — кричать, драться хочется: посмотрите, в каком положении сегодня флот российский — славное детище Петра! Разграбили его сановники-корыстолюбцы, до бедственного, позорного состояния довели…

Рылеев спросил неожиданно строго:

— Вы жалуетесь нам, Василий Михайлович?.. Мы-то отлично знаем, кто является виновником всех бед России. Во дворце сидит он, супостат, окруженный льстецами и ябедами. Громче говорить следует, Василий Михайлович, так, чтобы вся Россия услышала!

— Я знаю, — сказал Головнин, — что громче печатного слова никто не скажет… Потому и приготовил «Записку о состоянии Российского флота в 1824 году». Выдаю ее за сочинение некоего мичмана Мореходова. Вы понимаете, только дознаются об авторе — сразу в Сибирь. Но где напечатать мне эту «Записку»? Какой издатель согласится пойти на риск?

Он разгладил перед собой аккуратно сложенные листы бумаги; декабристы теснее сдвинулись вокруг… Голос

Головнина звенел, и лицо было бледно от гнева:

— «Если бы хитрое и вероломное начальство, пользуясь невниманием к благу отечества и слабостью правительства, хотело, по внушениям и домогательству внешних врагов России, для собственной своей корысти довести разными путями и средствами флот наш до возможного ничтожества, то и тогда не могло бы оно поставить его в положение презрительное и более бессильное, в каком он ныне находится…»

— Браво! — закричал Рылеев. — Правильно!.. Это говорит патриот России и гражданин…

Головнин продолжал читать, затаив злую усмешку:

— «…Дерзновенно было бы с моей стороны в деле политическом возражать людям, политикой занимающимся по должности, людям, украшенным пудрою и шитыми кафтанами. Но, как известно нам, что не всяк тот герой, кто носит шпоры и мундир, не всяк тот тонкий дипломат, кто почтен званием посла, и не на всех тронах сидят Соломоны…»

— Да это же о деспоте сказание… о самом царе! — восторженно воскликнул Трубецкой, но голос его заглушили дружные, гневные и радостные крики.

Впервые в жизни такое глубокое волнение переживал Василий Головнин. Даже воздух в этой комнате показался ему разреженным, как перед боем. Он знал, что эти руки, тянувшиеся к нему, были чисты, что эта дружба — священна.

Словно выражая общее чувство, Кондратий Рылеев обнял Головнина.

— Значит, ты с нами?.. Окончательно с нами?

Головнин спросил очень тихо, с чуть приметной улыбкой:

— Это как же? Против самого батюшки царя?

— Да, за республику… За отмену крепостного права… И — смерть царю!..

В комнате стало так тихо, что казался слышным трепет пламени свечей… Головнин медлил. Если бы они знали отчего! С любовью и радостью смотрел он на Рылеева, на этого человека огромной притягательной силы, безмерной отваги и кристальной чистоты.

— Вот ты задумался? — негромко проговорил Рылеев.

Головнин порывисто вздохнул и выше вскинул голову.

— Я дважды был в плену: у англичан и у японцев… Впрочем, вам это известно. Я возвращался на родину со светлой мечтой — увидеть народ мой освобожденным, открывшим все пути к просвещению, к возвышению человека-труженика, ко всеобщему благу. Но на родине моей страдальной я увидел тюрьмы, плацы, казармы, страшные военные поселения, порки крепостных, торговлю людьми!.. Все это чудовищно, невыносимо… Я увидел народ мой в невежестве и тьме, попраный, обездоленный и забитый. Бешеные жандармы Аракчеева казнят и пытают за малейший справедливый протест… И тогда я с горечью подумал: вот он, третий плен, тюрьма для мысли и сердца. И еще я подумал: да неужели у великого, талантливейшего, отважного народа моего, народа, который победил Наполеона, не найдутся мужественные сыновья, готовые на жертву и на подвиг?

Он замолчал, поправил фитиль свечи, глядя через трепетный огонек на Рылеева.

— Вы заметили, Кондратий Федорович, что я задумался? Правду скажу: от радости умолк… Есть такие сыновья у России! Конечно же, я с вами. Окончательно и навсегда.

Поздней ночью, прощаясь с Головниным, Рылеев спросил:

— Кажется, Василий Михайлович, вы получили повышение?

— Да, я назначен генерал-интендантом флота. Теперь моя обязанность строить флот. Вы представляете, какие мне предстоят баталии с китами подрядчиками, с алчными сановниками, с казнокрадами, с высокопоставленными ворами?