Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
Моряки «Камчатки» изведали в этом двухлетнем кругосветном плавании и ярость океанских волн, и мертвые штили тропиков, ледяное дыхание Антарктики у мыса Горн, и снежные штормы у берегов Аляски… Когда, обогнув планету, «Камчатка» снова салютовала Кронштадту, Головнин знал, что, кроме доклада об успешном завершении порученных ему исследований,
Еще на рейде Кронштадта, окруженный огромной свитой чиновников и шумным изысканным обществом дам, маркиз де Траверсе взошел на палубу шлюпа. Русский морской министр неважно изъяснялся по-русски и потому приветствовал Головнина на своем прованском наречии:
— Я поздравляю вас, господин капитан, со счастливым завершением вашего второго плавания вокруг света… О, наш русский флаг теперь увидели в самых отдаленных странах… Одновременно я поздравляю вас с производством в чин капитана 1-го ранга; мичманов — с производством в лейтенанты; гардемаринов — в мичманы… Я счастлив, капитан, от сознания, что мы, русские, уже не впервые совершаем подобные подвиги.
Головнин знал, что морской министр де Траверсе чувствовал себя на палубе корабля не лучше, чем гусь на льду. Не умом и не знаниями. — ловкостью, лестью и свирепой ненавистью к революции этот французик обрел свой высокий пост. Он умел балансировать при дворе и разгадывать настроения Александра. А касательно его деловых заслуг — многие офицеры открыто говорили, что Траверсе вредит флоту.
— Только вашими стараниями, господин министр, мы обязаны счастливым завершением плавания, — сказал Головнин нарочно громко. Он заметил: взгляд министра стал испытующе строгим, ледяным, словно какие-то секунды Траверсе изучал капитана, пытаясь разгадать и сдержанную улыбку, и эту упрямую складку меж бровей, Он, возможно, подумал, что, находясь столько лет в плаваниях, Головнин, не знал подлинной деятельности его, министра. Тем лучше… Этот моряк приобрел во флоте огромный авторитет, и будет нелишне приблизить его к себе, по крайней мере — внимательно присмотреться.
Расспрашивая о рейсе, о далеком Кадьяке, Петропавловске, Минилле, острове св. Елены, куда заходила «Камчатка» и где в то время был заключен Наполеон, министр заметил участливо:
— Пожалуй, вы очень устали, капитан… Ну, что ж, вы заслужили отдых.
— Нет, я не жалуюсь, — сказал Головнин. — Я больше томлюсь на берегу, а на корабле я — дома.
— Все же довольно вам странствовать. Пора обучать молодежь.
— Но лучшая школа для молодых моряков — дальнее плавание!..
Траверсе не терпел возражений, сделанных даже в самой вежливой форме.
— Я думал о вас, капитан, и принял решение. Свои решения, как правило, я не изменяю. Итак, вы остаетесь в Петербурге. Кстати, начальственный пост на корабле, занимаемый в течение ряда лет и все время вдали от родины, слишком приучает к независимости. А эта независимость приводит к утрате понятия об истинном счастье, которое заключается в беспрекословном подчинении старшим по чину…
Давненько не слышал Головнин подобных словечек, Вот оно, счастье по Аракчееву: беспрекословное подчинение придворным
Вскоре он простился с экипажем «Камчатки» и переехал в дом на Галерной улице, совсем не испытывая счастья, о котором вел речь маркиз.
— Нет, Евдокия Степановна, — с горечью сказал он Лутковской, — как видно, не суждено нам вместе штормовать где-нибудь в просторах Берингова моря… Перевели на сухопутное бытье, а за какие провинности — не понимаю. Теперь уж в департаментских зыбях прокладывать мне курс. Хитрое дело, скучное, незнакомое, однако, есть у меня утешение: ты и книга, которую должен я написать, — книга о плавании шлюпа «Камчатка»…
Он задумался.
— Ты знаешь, Дуня, предстоит суровая борьба. Я не могу смириться с печальным положением нашего флота. Равнодушие к флоту — равносильно предательству, а ведь эти, равнодушные, заняли в морском министерстве все высокие посты…
— Ты больше всех переживаешь, Василий.
— Нет, я не один такой. И это большая радость, что я не один буду бороться. Я уже знаю здесь, в Петербурге, людей, для которых будущее родины — дороже богатства, чинов, положения в свете, дороже жизни.
В 1824 году бывший заседатель уголовной палаты, человек, известный в Петербурге как неподкупный поборник справедливости, автор ряда статей, напечатанных в «Соревнователе просвещения», «Сыне отечества», «Невском зрителе», «Благонамеренном», Кондратий Рылеев поступил на службу в Российско-Американскую компанию.
Рылеев являлся автором и неслыханно дерзкого стихотворения, нацеленного, как пистолет, в грозного Аракчеева. Стихи назывались «К временщику», они переписывались сотни раз — молодежь столицы знала их наизусть:
Тиран, вострепещи! Родиться может он — Иль Кассий, или Брут, иль враг царей Катон! О, как на лире я потщусь того прославить, Отечество мое кто от тебя избавит!Автор этих ярых стихов — Рылеев — отныне числился правителем канцелярии Российско-Американской компании, что помещалась в собственном доме у Синего моста. Адрес был известен многим писателям, флотским и армейским офицерам. Был он отлично известен и Василию Головнину…
Вечерами здесь собиралось обширное общество, и беседы велись не только о делах компании, о плаваниях к берегам Аляски, о промыслах на Алеутских островах — страстно и горячо обсуждались новости столицы, молодые люди читали новые стихи Пушкина, спорили о театральных постановках, о журнальных статьях; моряки рассказывали о своих странствиях, о порядках, которые доводилось им наблюдать в разных государствах. Образ правления в различных странах они нередко сравнивали с царским режимом в России…
Никому из присутствовавших не возбранялось выражать свои мнения прямо и резко, хотя бы речь шла о высших сановниках, о министрах и даже о самом царе. Часто бывали здесь Никита Муравьев, Пущин, Нарышкин, Трубецкой, Одоевский, Якубович, Каховский… Из дома у Синего моста нередко переезжали они уже за полночь на квартиру к Рылееву, где в кругу близких знакомых, спаянных взаимным доверием и дружбой, речи звучали еще свободней и решительней.
В доме Российско-Американской компании, на набережной Мойки, собирались члены Северного общества декабристов, страстной душой которого был Кондратий Рылеев.