Сочинения в 3 томах. Том 2. Диктатор
Шрифт:
Председатель Акционерной компании Черного суда полковник Аркадий Гонсалес.
– Логика у вас отменная, Гонсалес, - сказал я, возвращаясь в машину.
– Казнить уже казненную! Ведь вы объявили, что приговоренные к казни все казнены, и забыли оговорить, что для Луизы сделано исключение. Вам могут не поверить, Гонсалес. И тогда Путрамент и не подумает выбираться из своего логова.
– Вы поддержали мое предложение о подсадной утке, - напомнил Гонсалес.
– И не вспомнили сами, что Луиза уже объявлена казненной. Важно, что она жива и потеряет свою жизнь уже всерьез, если отец не вылезет
– А если Путрамент не поверит, что Луиза жива? Так ли трудно подобрать актрису, имитирующую ее облик?
– Очень трудно, вы это сами увидите. И Пустовойт разрешил ей показываться в эфире, даже произносить короткие речи. Лично я считаю, что она за каждую такую речь заслуживает особой казни. Свобода вражеской агитации - не синоним милосердия к сдавшемуся врагу.
– Посмотрим, - ответил я.
В президентском дворце меня встретили Пустовойт, Бар и Прищепа. Павла я не ожидал, его присутствие в Нордаге не оговаривалось. Впрочем, по роду своей службы он мог появляться в любом месте, не спрашивая разрешения ни у меня, ни у Гамова. Я обратился к нему:
– Рад тебя видеть. Что скажешь?
Он развел руками.
– Даже отдаленно не представляю себе, где Путрамент. Боюсь, миллион лат за его выдачу и смерть за его укрытие только умножат жаждущих его спасти.
– Итак, завтра казнь, - сказал я министрам.
– Будет большим просчетом казнить женщину, хоть и осужденную Черным судом.
– Путрамент явится, - поспешно сказал Пустовойт.
– В эфир третий день передается обращение к нему и народу.
– К нему и к народу… Народ слышит, народ не в тайных укрытиях. Но слышит ли Путрамент? А если в его логове нет стереовизора? Вспомните, как скрывался Вилькомир Торба в переполненном водою подвале, - даже присесть не мог, ни куска хлеба, дрожал, прижавшись к грязному стояку… Что сообщают твои профессора разведки в Нордаге, Павел?
– В нынешнем логове Путрамента, возможно, и нет стереовизоров. Но вряд ли он брошен на произвол случая, как Вилькомир Торба. И если он уверится, что Луиза и вправду Луиза…
– Если уверится… А если не поверит?..
– Поговорите сами с Луизой, - посоветовал Пустовойт.
– И решите, можно ли подделать такую натуру. Пока Путрамент не отозвался, но у нас еще полные сутки…
За стол бывшего президента я попросил сесть Пустовойта, чтобы не придавать своей особе чрезмерного значения. Но Луиза сразу определила меня.
– И вы тут, Семипалов, - значит, предстоит серьезный разговор, - объявила она и уселась на диван.
Я сказал сколько мог вежливо:
– Рад, что вы оцениваете меня как серьезного человека, Луиза. Но разве мои товарищи не вели с вами серьезных разговоров?
Она огрызнулась:
– Я не сказала, что вы серьезный человек, генерал. Я имела в виду, что с вами пойдет серьезный разговор. Вы умней своих товарищей, исключая лишь вашего диктатора. И, как умный человек, постараетесь исправить то идиотство, что они нагородили. Впрочем, заранее уверяю, исправить не сумеете.
Пока она выпаливала свою тираду, я вдумывался в ее внешность. У женщин внешность гораздо больше, чем у мужчин, отражает натуру - простое любование лицом, манерой причесываться, стилем одежды дает не меньше, чем вслушивание в их слова. Слова могут зависеть от настроения, от реплик спорщика, возникать случайно, но ни одна женщина без раздумья не сделает праздничной прически, без предварительной прикидки
Она была некрасива - очень важный определитель женского характера. Худое, малокрасочное - белесое, я так бы сказал - лицо усеивали мальчишечьи веснушки. Кстати, она во всем смахивала на мальчишку - курносая, быстроглазая, с острыми локтями, еще более острыми коленками и руками, ни минуты не пребывавшими в покое: если она и не жестикулировала, то пальцы все равно непрерывно шевелились - и не от нервности души, а от желания самих пальцев пребывать в постоянной живости. Не знаю, был ли у нее женский бюст, она это скрыла под костюмом, но то, что бедра скорей подходят для парня, и костюм скрыть не мог. И она была ярко-рыжей, волосы почти пламенели. Мне вдруг почудилось, что тот, кто обнимет эту голову, обожжет пальцы. Луиза, похоже, недолюбливала гребенки, ее дикие по цвету волосы были так же дико спутаны. «Капризна, решительна, упряма, привыкла командовать, легко вспыхивает, уговорам не поддается, а на удар отвечает двумя. В солдаты подошла бы, в жены - не дай бог!» - вот так я мысленно нарисовал себе ее характер. И не очень ошибся, говорю это почти с гордостью.
Она возмутилась моим пристальным взглядом и пошла в атаку:
– Генерал, вы слишком любуетесь человеком, приговоренным вами к завтрашней казни. Я начинаю думать о вас плохо.
– Не надо думать обо мне плохо, Луиза. И я не любуюсь вами, а прикидываю, как вести с вами разговор. Кстати, к смертной казни приговорил вас не я, а Черный суд.
Она мгновенно перестроилась.
– Но тогда вы подтверждаете другое мое наблюдение, генерал. Ваши помощники - глупцы, особенно этот красавец с талией девицы и плечами штангиста-тяжеловеса, которого вы возвели в верховные палачи. Объявить на весь мир о моей казни и потом предъявить всему миру живой! Так опозориться! И такому человеку вы поручили переговоры со мной. Он провалил их одним тем, что вторично приговорил меня к казни.
Я старался не смотреть на Гонсалеса, так он был одновременно и страшен, и жалок.
– О каких переговорах вы говорите, Луиза?
– О том, чтобы упросить отца добровольно сдаться. Вы тоже будете убеждать меня пойти на это? Я была лучшего мнения о вашем уме, Семипалов! Вы так жестоко и эффективно расправились с собственной высокомерной Флорией - поступок незаурядный, акт большой политики… Неужели я ошиблась в вас? Вы и вправду повторите все идиотства Гонсалеса?
Я уже знал, как держать себя.
– Ничего я не буду повторять, Луиза. Хотел посмотреть, какая вы и правильно ли вам присудили завтрашнюю казнь?
– И как? Посмотрели и поняли, что гожусь для петли?
– Завтра перед виселицей вам предоставят слово, и вы сами объявите миру, считаете ли петлю достойным украшением своей шеи.
Она поднялась с дивана, глаза ее горели.
– Семипалов, вы прогадаете, как и ваш неумный красавец. Завтра я снова объявлю миру, что вы тираны и захватчики. Я попрошу отца не поддаваться на уговоры, а бежать в Кортезию. И если завтра меня повесите, то возбудите во всем мире лишь негодование против себя - и долго вам расхлебывать заваренную Гонсалесом кашу! А мой отец ускользнет из ваших мохнатых лап и потом жестоко отомстит за меня. Вот так я завтра скажу, если допустите меня к эфиру.