Сочинения в двух томах. Том первый

Эверс Ганс Гейнц

Подписи не было. К письму были приложены непраспечатанными мои последние три письма. Я написал ей еще раз, но и это письмо получил спустя несколько дней обратно нераспечатанным. Тогда я решился… Я уложил туда же еще кое-какие мелочи и послал все это по ее адресу до востребования.

Когда я вечером сообщил обэтом Беккерсу, он спросил меня:

— Вы все возвратили ей?

— Да, все.

— Ничего не оставили у себя?

— Нет, решительно ничего. Почему вы спрашиваете об этом?

— Просто так. Так гораздо лучше, чем таскать с собой повсюду всевозможные воспоминания.

Прошло месяца два,

и однажды Беккерс объявил, что он съезжает с квартиры.

— Вы уезжаете из Берлина?

— Да, — отвечал он, — я еду в Уседом, к моей тетке. Это очень красивая местность, Уседом.

— Когда вы уезжаете?

— Я, собственно, уже должен был бы уезжать. Но послезавтра один мой старый друг празднует юбилей, и я должен был обещать прийти к нему. Я был бы очень рад, если бы вы доставили мне такое удовольствие и отправились вместе со мной.

— На юбилейное праздненство вашего друга?

— Да. Вы там увидите нечто совсем особенное. Совсем не то, что вы представляете себе. Впрочем, мы прожили вместе почти семь месяцев в полном мире, и я надеюсь, что вы не откажете мне в моей маленькой просьбе провести последний вечер вместе со мной.

— Упаси Боже! — ответил я.

Вечером, около восьми часов, Беккерс зашел за мной.

— Сию минуту! — промолвил я.

— Я пойду вперед, чтобы нанять извозчика. Я буду ждать вас внизу. Не могу ли я еще попросить вас надеть черные брюки, сюртук, цилиндр и захватить также черные перчатки? Вы видите, я одет точно так же.

«Вот еще, — проворчал я про себя, — хорошенький юбилей, нечего сказать».

Когда я вышел на улицу, Беккерс уже сидел на извозчике. Я уселся рядом с ним, и мы поехали через весь Берлин. Я не обращал внимания, по каким улицам мы едем. После долгой, почти часовой езды мы остановились. Беккерс расплатился с извозчиком и повел меня сквозь высокую арку ворот на длинный двор, окруженный высокою стеною. Он толкнул низенькую дверь в стене, и мы очутились около маленького домика, который прилегал вплотную к стене. Кругом расстилался великолепный сад.

— Смотрите, пожелуйста. Еще один большой частный сад в Берлине. Никогда не узнаешь всех секретов в этом городе…

Но я не имел времени на более подробный осмотр. Беккерс был уже на верху каменной лестницы, и я поспешил за ним. Дверь была открыта. Из темной передней мы прошли в маленькую, скромно убранную комнату. Посредине стоял накрытый белой скатертью стол, а на нем большой кувшин с крюшоном. Направо и налево от него горели свечи в двух высоких церковных светилтниках из тяжелого старинного серебра. Два таких же высоких пятисвечных светильника стояли на превращенном в буфет комоде и бросали свет на большое блюдо с сандвичами. На стенах висели две-три старых олеографии, на которых едва можно было различить краски, и смножество венков с прекрасными широкими шелковыми лентами. Юбиляр был, очевидно, оперный певец или актер. И какой замечательный! Такого количества венков я не видел ни у одной, хотя бы даже самой популярной, дивы. Они висели от пола до потолка — по большей части старые и выцветшие, но среди них были и совсем свежие, очевидно, только что поднесенные юбиляру по случаю его юбилея.

Беккерс представил меня:

— Я вам привел моего друга, — промолвил он, — господин Лауренц, его супруга и семейство.

— Отлично, отлично, господин Беккерс! — проговорил юбиляр и потряс мне руку. — Это высокая честь для нас!

Я видал немало редких типов, расцветавших и отцветавших на сцене, но такого,

признаюсь, не видал… Вообразите себе: юбиляр был необычайно, исключительно мал и имел, по меньшей мере, семьдесят пять лет от роду. Его руки были так же мозолисты и жестки, как старая солдатская подошва. При этом несмотря на то, что он, по случаю юбилея, очевидно предпринял самую энергичную чистку их, они были темно-коричневого, землистого цвета. Его высохшее лицо походило на картофельную кожуру, которая два месяца лежала на солнце. Его длинные уши торчали, словно семафоры. Над его беззубым ртом свешивались растрепанные седые усы, топорщившиеся от нюхательного табака. Тонкие волоски неопределенного цвета были приклеены то здесь, то там на его бледном черепе.

Его жена, особа почти одних лет с ним, налила нам вина и поставила перед нами тарелку с сандвичами, колбасой и ветчиной. Сандвичи, впрочем, имели очень аппетитный вид, и это отчасти примирило меня с нею. На ней было черное шелковое платье, черная брошь и черные же браслеты. Остальные присутствующие — человек пять-шесть — были тоже в черном. Один из них был еще меньше ростом и еще старше, чем юбиляр, другие могли иметь лет сорок-пятьдесят.

— Ваши родственники? — спросил я господина Лауренца.

— Нет. Вот только тот — одноглазый — мой сын. Остальные — мои служащие.

Итак, это были его служащие! Таким образом, мое предположение, что господин Лауренц был звездою сцены, оказалось неверным. Но в таком случае откуда же он получил все эти великолепные венки? Я прочел посвящения на шелковых лентах. На одной — черно-бело-красной — ленте было напечатано: «нашему храброму начальнику. Верные гренадеры крепости С.-Себастьян» Стало быть, он был гарнизонный командир! На другой ленте я прочел: «Избиратели в рейхстаг от христианского центрального комитета». Значит, он играл роль в политике! «Величайшему Лоэнгрину всех времен…» Итак, он все-таки был оперный певец! «Незабвенному коллеге. Берлинский клуб печати.» К тому же еще и человек пера?… «светочу немеукой науки, украшению немецкого гражданства. Союз сободомыслящих.» Поистине, выдающийся человек этот господин лауренц! Мне сделалось стыдно, что я никогда не слыхал о нем. Красная, как кровь, лента имела надпись: «певцу свободы — люди труда». На другой — зеленой можно было прочесть: «Моему дорогому другу и соратнику. Штеккер, придворный проповедник».

Что это был за редкий человек, который знал и умел все и пользовался одинаковым почетом во всех сферах и областях? Посреди стены висела огромная лента с тремя вескими словами: «Величайшему сыну Германии…»

— Извините меня, господин Лауренц, — скромно начал я, — я глубоко несчастлив, что до сих пор ничего не слыхал о вас. Могу я предложить вам вопрос?

— Конечно! — промолвил весело лауренц.

— Какой, собственно, юбилей празднуете вы сегодня в таком восхитительно-тесном семейном кругу?

— Стотысячный! — ответил Лауренц.

— Стотысячный? Спросил я.

— Стотысячный! — повторил Лауренц и плюнул мне на сапог.

— Стотысячный!.. — задумчиво произнес одноглазый сын. Стотысячный!..

— Стотысячный!.. — повторила госпожа Лауренц. — Могу я налить вам еще стакан вина?

— Стотысячный! — сказал Лауренц еще раз. — Не правда ли, хорошенькое число?

— Очень хорошенькое! — сказал я.

— В самом деле, это очень хорошенькое число! — сказал Фриц беккерс. Он встал и поднял свой стакан. — Сто тысяч. Исключительно прекрасное число. Сто тысяч. Вы подумайте только.