Сочинения в двух томах

Сковорода Григорий Савович

Лука. Священное писание есть фонарь, божиим светом блистающий для нас, путников. Верую, что так оно есть, а только удивляются, что речь его отличным течет образцом, не сходным с прочими писателями. Речь Библии подобна азиатской реке, именуемой Меандр. Сказывают, что река та по самым прекрасным местам протекает, но течение ее вьется, как змей, а запутывает ход свой, как хоромы лабиринт. Пускай так будет хорошо, что человек, ищущий царствия божиего, различествует от прочих людей и подобен животному, жвание отрыгающему, а сие прочим зверям не сродно. Быть так! Пускай сие похоже на притчу! Пускай и раздвоенное копыто значит особенное шествие! Быть так! И конечно, из нового в путниковой голове понятия должна родиться другая дорога для него и отличное от первого шествие. Пускай будет так! Но только несколько чуднее, что нога значит склонность, любление и жадное желание.

Сие можно, кажется, видеть как из прочих, так из сих Аввакумовых слов: «Господь бог мой — сила моя, и учинит ноги мои на совершение и на высокое возводит меня, чтобы победить мне в песне его». Я понимаю, что многие могут разжевать п внушить благовоние духа, да и возвратиться в тех число, о которых сказано: «Многие из учеников

его шли вспять и к тому не ходили с ним». И знаю, что весьма не без причины господь требует, дабы посвящаемый ему зверь сверх отрыжки в жвачке был бы с раздвоенным копытом, потому что не всегда то может нашему вкусу понравиться, что прикушиваем, а требуется к сему, чтоб были охотники с добрыми зубами. Но для чего аппетит обозначается ногою? Чудесный стиль…

Памва. Любезный друг! Приобучай вкус твой к пище библейной. Нет ее ни полезнее, ни слаще, хотя ее хоромы не красны углами. Но, во–первых, прошу тебя получшее взять мнение об угрюмой сей премудрости, создавшей себе дом семпстолпный. Сколько она снаружи неказиста и презренна, столько внутри важна и великолепна. Она заимствует от тебя слова, подлую твою околичность значащие, например: ноги, руки, очи, уши, голову, одежду, хлеб, сосуды, дом, грунта, скот, землю, воду, воздух, огонь. Но сама она никогда не бродит по окружности, а поражает в самую тончайшую и главнейшую всего окружения точку, до которой и привести тебя единственно намерилась. Она твоими только словами говорит, а не твое. На твою свпрелку, да свою песенку поет: «Чтобы победить мне в песне его». То ж то самое есть, дабы возвести тебя от дольней твоей грязи и от околичной твоей наружности к самой, существо твое и исту твою составляющей, невещественной и нераздельной точке па ту высоту, о которой сама премудрость пзволит сказывать: «Исходы мои — исходы жизни».

К сему возвышению и воскресению, то есть, чтоб восставить тебя во тьме в крайнешией наружности твоей лежащего на новые ноги, употребляет плотские слова, вытягивая тебя, будто удкою рыбу, обвитую тем, за что хватаешься, зная, что ничего не можешь разжевать и ничто для тебя не вкусно, не съедобно, кроме верхней плоти. Слыхал ли ты о дереве, называемом финик? Или представь себе растущее в твоей природной земле. Взгляни на сию прекрасную перед окошком яблоню. Видишь, что она сучья свои, будто множество рук своих, листом украшенных, возвышает. Но скажи, чего ты в ней не впдишь? Коренья ее закрыты пред тобою. Пока ты не услышал слова сего (коренья), не мыслил о тайности его. А теперь, не видя, видишь оное. Ветви пред тобою молчанием вопиют, свидетельствуя о коренпи своем, посылающем для них влагу и распространяющем пх поверхность.

Ах ты, друг мой, точная яблоня! Вижу твои ветви, но не вижу коренпй сердца твоего, души твоей, мыслей твоих. Утаилось оно в земле поверхности твоей. Вижу верхнее твое око, будто рукавицу на руке, но не вижу самого ока. Оно закрылось там… где там? Ох, не спрашивай! Как сказать? Не знаю! Как я могу тебе сказать? Довольно для тебя того, что не здесь, а там. Разумеешь ли, что значит здесь? Не разумею… Чего ж спрашиваешь? На что тебе зиать там? Да и можно ль? Уразумей здесь, уразумеешь и там. Узнай, что значит нпзко, узнаешь и высоты касающееся. Усмотри ночь, потом само тебе воссияет утро. Если ж утро почтешь ночью, а ночь назовешь утром, тогда окончишь тьмою. Кто может узнать матерой земли сушу, не узнав жидкие, земле противные стихии? Черное и белое один взор видит. Твердое с непостоянным один луч разума постигает. Отдери бельмо от ока, скинь рукавицу с руки, сними сапог твой с ногп твоей и увидишь в какой-то стороне там.

А теперь одно только тебе скажу: там, откуда произрастает поверхность вся твоя. Досадно тебе показалось, что Библия называет человеческое желание ногою. Но она ж человека называет и деревом, как фиником, так и смоковницею. И если раззуешь и разжуешь, то увидишь, что называемая тобою нога не что иное, как только голый верхний прах, будто деревпой сук, пз земли вылепленный, как болван глпняный, и будто сапог твоей ноги, свидетельствующий своею наружностью о пребывании се в кореньях сердца твоего сокровенных и весь прах, как сапог свой, надетый на ногу носящему. И в сию-то цель, думаю, попадал Иов, вот: «Положил ты ногу мою в запрещение, сохранил же дела мои все, в корени же ног моих пришел». О сем корне и Исайя: «Корень их как персть будет». А что он коренем сердца называет, так послушай его ж: «Посмотри, как пепел сердце их, и прельщаются». Приметь: там корень называется перстью, а тут сердце пеплом. Сердце есть корень. В нем-то живет самая твоя нога, а наружный прах есть башмак ее.

Так вот почему Библия называет сердечное желание ногою! Оно-то есть точная нога, хоть она чистая, хоть не чистая, как прпточнпк учит: «Желания нечестивых злы, коренпя же благочестивых в твердостях…» И Давид сердце, гордостью тщеславия надменное, весьма прилично называет ногою: «Да не придет мне нога гордыни». Как только сердечная нога твоя надулась, тотчас и сапог на ней, голове последуя, в ту ж форму с нею сообразуется, как список с подлинником. А если то для тебя дивно, что нога твоя в сердце и она с ним одно и то же есть, то еще чуднее тебе покажется, если усмотришь, что не только нога, но и руки, и очи, п уши, и язык — и вся твоя окружность всех членов болванеющпх есть не что иное, как одежда одна. А самые точные члены закры- дися в сердце.

Вот тебе прпточнпк все твое с сокровищем сердечных мыслей твоих вместе кладет! «Око досадителя, язык неправедный, рукп, проливающие кровь праведного, и сердце, кующее мысли злые, и ноги, стремящиеся зло творить, истребятся. Приподнимай помалу слух твой и внушай, что то значит: «Имеющий уши слышать…» «Если око твое соблазняет тебя». «Умертвите члены ваши». Но можно ли выколоть око? Умертвить члены? Можно. Тьфу! Легко можно. Нет ничего легче, но тому, если кто хоть несколько узнал себя. А тогда же, когда не знаешь себя, как выколешь? Как отсечешь? Как полечишь себя и исправишь? Ведь не слышишь, где твои рукп, ноги, очи. То, что почитаешь ногою твоею, не бывала она никогда. Ты слеп! Ты змий, ползающий чревом твоим, едящий во всем себе прах п землю

свою… Но можно ли земляные члены отсечь? Ты ли спрашиваешь мепя, друг мой? Не можно, никак пе можно. Для чего? А вот я тебе скажу, для чего. Для того, что дурно. Как так? О бедный человек! Сколь худого ты мнения о боге! Не довольно ли тебе в ответ, что не можно. На что ты разделяешь невозможность от вреда, а пользу от способности? Все то одно: певозможно и неполезно. Не думай худо о божпей к тебе милости. Сие блаженное естество все в пользу твою делает. Давно б уже оно сделано возможным, если бы было полезным. Без духа нельзя тебе и вздохнуть: где ж его нет для тебя? А если б воздух был неполезным, конечно б, сыскать тебе трудно. II здесь-то должно было тебе ответом удовольствоваться. Сказано, что нельзя отсечь. Не спрашивай же далее знать то, что неполезно. Но знай, тебе хочется в тонкости знать, почему то неполезно? Знай же: потому что не можно. А не можно затем, что неполезно. Еще ли не понимаешь? В мнении о божией милости плох, а в понятии туп. Ведь ты уже слыхал, что нога твоя наружная — не нога, а только одна обувь твоей ноги? Так точно… Какой же вздор? Лечить ногу, а прикладывать эмпластр к сапогу? Вот видишь! Для чего невозможно? Для того, что неполезно. И напротив того, недействительно и неполезно, так стало и невозможно. Действие в пользе, а польза в действии. Действие, сила, возможность и полезность — все то одно. И напротив того, бессилие и бесполезность — одно. Какая польза тебе отсечь наружную твою ногу, если она тебя не ведет в ров, по ты сам ее несешь? И какая ж она нога, если ты ее носишь, не она тебя? Что тебе виновато верхнее твое око? Ты сам оное открываешь, устремляясь на погубленпе свое, сердечпым твоим змеиным оком, а оно не иное что есть, как нечувственные очки ока твоего. Учись! Не осмыслишь! Разбери сам себя получше! II не будь нагл в осуждении библейного стиля! Она одним смпреппым своим любовникам открывается. Пойди, зачав от ноги твоей, по всем твоих членов крайностям или хотя один с них рассуди поумнее, то, может статься, узнаешь, что вся крайняя тела твоего наружность не что иное, как маска твоя, каждый член твой прикрывающая, по роду его и по подобию, будто в семени, в сердце твоем сокровеппый. А по справке с собою о себе уразумеешь сие Иеремиино: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек есть, и кто познает его?» И не удивишься, что Давидово сердце имеет у себя уста и говорит — язык его радуется, а нога веселится. Кто видал, что язык радуется? Тот, кто узнал себя. II конечно, что бедные нимало не внпкнулп внутрь себя, которые Христа с его друзьями называют меланхоликом. Отсюда родится и несмышленый тот запрос: смеялся ли когда Христос? Сей вопрос весьма схож с премудрым сим: бывает ли когда горячее солнце? Что ты говоришь? Христос есть сам Авраамов сын, Исаак, то есть смех, радость и веселье, сладость, мир и празднество… Сердце человеческое, премудрости закона божиего просвещенное, подобное кореню дерева, насажденного при источниках вод, а законопреступник есть проклятая смоковница. Какая польза лист снаружи зеленеющий, если корень жизненного напоения лишается? Скоро он отпадает. Какая веселость, если поверхнпй смех разводит челюсти, открывая зрителям зубы твои, а сердце твое сжимается тою тугою, о которой сказано: «Не радоваться нечестивым»? Распространи сердце твое, отвори внутренние уста с Давидом: «Уста мои отворил и привлек дух». В то время и без наружной улыбки всегда внутри смеяться будешь с Саррою: «Смех мне сотвори, господи». И с Давидом: «Дал ты веселие в сердце моем». Если сердце может тайно говорить, можно ему тайно и смеяться. В то время уподобишься зимнему дереву без листьев. Но они утаились в корене, сохраняемом тою жизненною водою, о коей приточник: «Вода глубокая — совет в сердце мужа». И Давид: «Помышления сердца его в род и род». А без сего не ты сам, но одна только мертвая уст твоих кожа улыбается. И такого смеха может ли что быть противнее^– , лицемернее и невкуснее? Вот родной смех! Послушай: «Возрадовался духом Иисус…» Вот Самуплова мать смеется по правде: «Расширились уста мои на врагов моих, возвеселилася о спасении твоем…» Вот точно смеется Павел: «Уста наши отворилися к вам, коринфяне. Сердце наше распространилось. Распространитесь и вы». Вот и Давидова улыбка: «В скорби распространил меня ты, расширил ты сердце мое». Но то дивно, что и самые его следы расширяются: «Расширил ты шаги мои». Будто и самые следы его расширяются и его ступни смеются с ним.

Но что спе за чудо? Ведь ты слышал от Иеремии, что сердце точный есть человек. В сердце все члены! Так для чего ж не смеяться всем его членам, когда сам говорит: «Возвеселилось сердце мое и возрадовался язык мой?» Исполненное веселия сердце исполняет все члены того блаженного наводнения: «На воде спокойной воспитал меня». И смеха, о котором Иов: «Господь не отвергнет незлобивого, всякого Ж Дара от нечестивого не примет, истинным же уста исполнит смехом». А потерявших сие несказанное такового сердца сокровище, спасение или благосостояние души своей с великим сожалением призывает бог у Исаии: «Приступите ко мне, погубившие сердце, сущие далеко от правды…»

Лука. Библия подобна ужасной пещере, в которой жил пустынник, братом своим посещенный. «Скажи, братец, что тебя держит в сем угрюмом обиталище?» После сих слов отворил пустынник висящую на стене завесу… «Ах, боже мой!» — закричал гость, узрев великолепие, всякий ум человеческий превосходящее. «Вот, братец, что меня забавляет», — отвечал уединенный. Потом брат с братом жить остался навеки… В подлых и угрюмых наружностях, как в ветхом тряппще^ завита исходящая на сердце человеческое премудрость, какой вся п всякая драгоценность не достойна. Сею подлостью высокая спя божия лестница опустилася на простонародной улице, дабы вступивших возвести до самой крайней верхушки небесного понятия. И не то же ли внушает нам прпточник: «На высоких краях есть, посреди же стезь стоит». Се-то то дурачество, Павлом у коринфян называемое. Открой покрывало и увидишь, что оно самое премудрейшее, а только прикрылось юродством. Но ах, любезные други! Теперь познаю, что не откроешь завесы, не узнав сам себя. Не узнав себя, как можно сыскать того: «Обрел желаемого». А без сего человека Павел кричит: «Не перестанет покрывать покрывало. Сей один открывает наши очи и переводит от земли к небесным».