Сочинения. Том 1. Жатва жертв
Шрифт:
Генка вслушивался в наивные голоса сытых людей. Они говорили, как дети из младших классов, заучившие заданные стихотворения. Они ничего не знают — еще не знают, что им придется испытать, не знают, что в город им не пробиться. Не знают, что исправить ничего нельзя.
Приходили женщины, они тоже говорили: «Ждать теперь осталось недолго». Те, кто еще не брал по карточкам хлеб вперед, шли в булочную и брали. Генка жалел их, доверчивых.
Бодрые речи по радио с каждым днем звучали все реже и тише. Потом над армией сомкнулась тишина.
Однажды
Зойку сандружинницы подобрали на улице, несколько дней подкармливали в лечебнице. Теперь отправляют на «большую землю»: в кузове машины, нагруженной вещами и людьми, пересечет по льду Ладожское озеро. Пришла прощаться. Говорила: «Что такое март? Тепло?.. Что такое Кострома? Город?.. Там лучше?.. Там хуже?..»
Под окнами остановилась машина. Зойку повели по коридору. Она продолжала говорить вопросительными предложениями: «Мы совсем уезжаем?.. Мы когда-нибудь вернемся?..»
Потом Генка увидел огромное ровное озеро. Снег был почему-то фиолетовым, а небо оранжевым. Самолеты, как длинные плавные рыбы, бросали бомбы. Взрывы пенились и оставались стоять, как деревья, с длинными уходящими за горизонт тенями. Машина становилась все меньше и меньше и наконец пропала среди теней навсегда.
Его знание, его видения, его терпеливость никому не были интересны. Генка отдалялся от матери и ее знакомых, приносящих слухи и новости, и от этого страдал. Он жил неподвижно и торжественно — они суетились в немощной борьбе.
Мать хотела чуда. Чуть не каждый день вдруг начала менять белье — грязное, завшивевшее бросала в угол коридора. Там росла гора полусмерзшихся простыней и наволочек, нижних и верхних рубашек. Ей казалось, что стоит обменивать часть хлеба на пару ложек сахара или жира, — к ним начнет возвращаться уходящая жизнь. Но вши быстро завоевывали новое пространство, а в сахар обменщики подмешивали соль. Жир со сковородки улетучивался белым паром — так исчезала надежда, что с лишней карточкой мужа они выкарабкаются.
Генка не мог уснуть, когда от маминых гостей услышал: люди стали есть людей. Подкарауливают и убивают. Чаще женщин и детей. Иногда прямо на улице отрезают части тела. Генка хотел бы узнать, какую часть тела они в тихом разговоре назвали «филейной». Однажды — тогда еще был жив дядя Коля — мать принесла с базара несколько котлет. Они сразу поняли: это человечина. Генка представил людоеда: как он выжидает с топором жертву в темном переулке, как возится с трупом, как наполняет кастрюлю «филейными частями»… Мурашки пробежали по телу, когда подробности оживили эту картину. Но приказал воображению не отступать — идти дальше, дальше… И вот убийца погружает слюнявые зубы в волокна человеческого мяса… И тут началась тьма, в которую, Генка
Заканчивался март.
В углу комнаты соседка шептала матери: «Твой Гена не жилец, до тепла не доживет…» — говорила, а глаза на широком лице косились в его сторону, — казалось, она сама была смертью.
В мальчике всё дрогнуло: ОНИ НИЧЕГО НЕ ЗНАЮТ — увидел перед собою дорогу и столько простора, света, времени, что не хватало сил всё охватить…
БЕЗ ОЧЕРЕДИ
Варвара открыла дверь и сразу направилась к Генке. «Вставай, — приказала она. — Хватит лежать! Ты слышишь?» Одеяло потянула на себя. Завязалась борьба. Удержать одеяло у Генки сил не хватило. Открылся его безобразный скелет с мокрыми ранами пролежней и расчесов. «Вставай, говорю! И не хнычь!» — «Перестань, перестань!» — кричал он.
Подхватив под мышками, решила его посадить. С ногами, опущенными на пол, он еле удерживал равновесие. Мать швыряла ему одежду, крича безумные глупости, которым не было конца.
Его тело завыло, заплакало в жажде жалости, и рубашка, которую он не мог натянуть, и сыплющиеся вши, и холод — все питало его протест. И тогда Варвара стала вдевать сына в рубашку, в рукава, в штаны, ругая и поддерживая, не давая упасть. Натянула на голову шапку, подняла на ноги и потащила к двери со злыми слезами.
Генка увидел улицу с серыми, словно сонными, редкими прохожими, низкое пасмурное небо и слепые окна домов. Только выше поднялись сугробы и ослаб мороз за тот месяц, который пролежал он в постели. Оказался на детских санках, впереди мелькали подошвы материнских бот.
Он не понимал, куда его везут и не длинным ли будет путь. Быстро простыло тонкое вытертое пальто, из которого давно вырос, и перчатки забыли натянуть ему на руки.
Скоро санки повернули к красному кирпичному дому. У подъезда мать подняла Генку на ноги. Он узнал: была поликлиника.
По коридору, мимо сидящих на скамейках закутанных мужчин и женщин, мать Генку провела молча, но он чувствовал ее страх и отчаянную решимость. Наверно, нужно притвориться больным, подумал он, так будет для меня лучше. Но что должен для этого сделать?
Мать протолкнула Генку в узкий врачебный кабинет. Здесь было тепло. При свете хорошо горящей керосиновой лампы голова врачихи сверкала сединой. «Гражданка!..» — лишь успела она возмущенно крикнуть, мать перебила ее, выставив Генку вперед: «Вы посмотрите, посмотрите на него! — сняла с сына шапку, чтобы обозреть можно было и вылезающие волосы, и мешки под глазами. — Вы посмотрите на его ноги…»
— Гражданка, мы не можем принять вашего сына. Все места заняты. Вы у нас не одни. Существует очередь…
— Очередь! Он у меня на очереди последний — вы понимаете или нет! Он у-ми-ра-ет…
Генка спиной оперся на стену. «Зачем она говорит: умирает. Зачем обманывает. Он вернется домой. Вернуться трудно — коридор, улица, лестница. Но я ведь всегда был выносливый, терпеливый. Я быстрее всех бегал в классе…» Мать бросилась к двери:
— Я не хочу, чтобы мой сын умирал на моих глазах. Пусть умрет у вас, у вас. Я больше не могу…