Сочинения. Том 1. Жатва жертв
Шрифт:
— Милая, — тихо сказала продавщице, — дайте мне, пожалуйста, хлеб на завтра и послезавтра. Знаю, на послезавтра вы не даете. Но мне нужно сделать одно дело. Будьте добры… — учительница продолжала убеждать женщину. — Я могу вам показать… списки… Если бы вы их видели, вы уступили бы мне… — она говорила вежливо, с безразличием к тому, понимает ее женщина с ножницами или нет. Ее спокойствие можно было принять за безумие.
Ножницы блеснули и оставили в карточке огромную рану, которая казалась больше того хлеба, который она получила в руки. На улице отщипнула корочку, положила ее в рот —
Уже показалось большое желтое здание, когда послышались пугающие звуки. Но случилась не тревога — навстречу шла женщина. Она не то пела, не то кричала. Ее голова была не покрыта, волосы развевались. И хотя тротуар был широк, Ксения Марковна отступила к стене дома, потому что, казалось, женщина обязательно ее заденет.
Сильная, вызывающе красивая женщина прошла мимо учительницы, прижимала к себе укуток, качая его и по-деревенски причитая: «Маленький мой, как мы теперь с тобой жить-то будем! Как теперь накормлю я тебя! Солнышко мое, прости меня, никому не нужную…»
Улица уже знала, женщина с ребенком погибает — у нее пропали продовольственные карточки.
— Гражданка, гражданка, — позвала Ксения Марковна, не в силах женщину догнать. — Я же кричу вам, а вы…
Женщина остановилась. Они подошли друг к другу. Маленькая учительница и большая женщина.
— Мадам, возьмите этот хлеб! Мне не надо… Правда, поверьте…
Когда учительница вспомнила, что теперь и хлебная карточка ей не нужна, женщина была уже далеко — рука учительницы напрасно потянулась ей вслед.
В вестибюле дома с колоннами, с лепным потолком и высокими зеркалами, поседевшими от изморози, она попросила высшее существо, чтобы ее здесь не ругали, не хвалили и не попытались задержать.
— Здравствуйте, товарищ Перфильева. Садитесь. У нас не жарко, но расстегнуться можно.
Учительнице нравился этот человек — его лицо, покрытое морщинами усталости и воли, то становилось по-молодому непосредственным, то мгновенно каменело, когда Воротников гремел своим голосом в телефонную трубку. В стороне на ручке кресла сидела женщина, пристально разглядывающая Ксению Марковну.
Потом Воротников вышел с женщиной в соседнюю комнату. За время их отсутствия учительница размотала головной платок, открыла сумочку, выложила на стол списки. Потерла шершавые ладошки и принялась терпеливо ждать.
— Так, так, — сказал приятный человек. — Это списки?.. Спасибо вам большое. Пунктуальный вы человек…
— Я, кажется, сделала ошибку, — решила предупредить учительница, — я помечала птичками детей умерших — их намного больше, чем живых, а живых — крестиками.
— Ничего страшного, — просто сказал человек. — Давайте я сверху напишу, что вы сказали. Хорошо… Послушайте, — сделал он паузу, — тут наш товарищ только что видел, как вы отдали свой хлеб женщине?..
Ксения Марковна кивнула и подобие улыбки мелькнуло в ее глазах.
— Разве у вас есть лишний хлеб! Вы можете отдавать свой паек первому попавшемуся человеку на улице?
— Она плакала. У нее ребенок.
В разговор вступила женщина:
— Но
— У меня нет лишнего хлеба, — тихо сказала Ксения Марковна.
— У вас нет лишнего хлеба, а хлебом разбрасываетесь! — строго потребовала: — Отвечайте, откуда у вас лишний хлеб.
У Ксении Марковны задрожали колени, никогда в жизни она не оказывалась в положении преступницы. Попыталась улыбнуться, но не потому, что хотела расположить к себе допрашивающих ее людей, а потому, что увидела: то расстояние, которое их разделяло, — его не преодолеть. Они никогда не скажут: «Ксения Марковна, расскажите нам, какие они — дети»! Они твердо знают, что отдавать свой хлеб детям просто так нельзя.
Ее тренированный педагогический ум представил их такими, какими они были в детстве, — в детских брючках и юбочках. Там они были нормальными детьми. Но у них были другие учителя. Она сказала:
— Я пометила крестиками школьников, которые еще живы. Помогите им, чем можете, — они находятся в очень, очень плохом состоянии… — И взялась за сумку.
— Ксения Марковна, покажите-ка вашу карточку, — сказал ответственный товарищ.
Учительница положила карточку на стол и повернулась к выходу. Они увидели в карточке вырезанные талоны.
— Ксения Марковна, что вы! Мы не отбираем у вас карточку. Вы отзывчивая женщина, но вы не смейте отдавать то, что положено вам. Мы с вами не отвечаем за каждую разиню, которая теряет карточки. Что касается детей, мы знаем их настоящее положение…
Учительница закрутила платок вокруг головы, натянула варежки и вышла на улицу. Ничего Ксения Марковна не хотела знать, ни о чем не хотела помнить — внутри стало просторно. Теперь она может думать о чем угодно, идти куда глядят глаза. Но это была горькая свобода, и слезы сожалений, которым не было конца, побежали по щекам.
Горе тому, кто верил прекрасному в этой жизни.
Еще ночью поняла, что не хочет умереть ни в постели, ни в темных тесных дворах, ни на улице, где ее тело тотчас заметят и слабые руки всю обшарят. Она уйдет в поле, где много неба, а под снегом трава. В поле убит Сева — и ее место тоже там.
Она спросила мужчину, тащившего за веревку санки с несколькими дощечками:
— Вы не знаете, как можно выйти за город?
Он не удивился. Только поинтересовался, не думает ли она, что за городом дров больше. Размышлял долго. Его озябший нос висел над нею.
— Идите до Московского вокзала, а оттуда по путям: станции «Сортировочная», «Фарфоровый пост»… Там уже поле…
Она пошла серединой улицы, как шли все. Пошла быстро, даже дыхания перестало хватать, — потому что шла к Севе, потому что солнце, купаясь в искристом воздухе, уже заходило за дома. В ту же сторону шла она не одна: кажется, вся улица двинулась туда — в поле, к мужьям, братьям, детям. Казалось, невидимые волны человеческих стремлений пронизывали морозный воздух и, не сталкивая между собой, влекли каждого к его собственному пределу.