Сочинения

де Бальзак Оноре

– И да, и нет, – ответил член Государственного совета, – он пустозвон, фразер, у него больше блестящей декламации, чем подлинного красноречия; словом, это прекрасный инструмент, но музыка не получается; поэтому он не владеет и никогда не будет владеть вниманием палаты. Он считает себя нужным для Франции, но ему никогда не стать незаменимым человеком.

Каналис и Максим вернулись к беседовавшим как раз после того, как Жиро, депутат левого центра, высказал это суждение. Максим

взял Жиро под руку и увел его довольно далеко, возможно, чтобы доверительно сообщить ему то же, что он сказал Каналису.

– Какой порядочный, достойный человек! – сказал Леон, указывая Каналису на Жиро.

– Это та честность, которая свергает правительства, – ответил Каналис.

– Как по-вашему, он хороший оратор?

– И да, и нет, – ответил Каналис, – он многословен, расплывчат; он мастерски обосновывает свои рассуждения, у него ясная логика, но великая логика – логика событий и дел выше его понимания: поэтому он не владеет и никогда не будет владеть вниманием палаты…

В ту минуту, когда Каналис выносил это суждение о Жиро, тот вместе с Максимом вернулся к беседовавшим; забыв, что с ними посторонний и что не известно, способен ли этот человек так же хранить тайну, как Леон и Бисиу, Жиро со значительным видом взял Каналиса за руку и заявил:

– Ну что ж, я согласен на то, что предлагает граф де Трай; я внесу запрос, но в очень резкой форме…

– Тогда палата будет на нашей стороне, – сказал Каналис, – ведь человек, столь влиятельный и столь красноречивый, как вы, всегда владеет ее вниманием. Я отвечу… и отвечу яростно, чтобы сокрушить вас.

– Вы можете вызвать смену кабинета, ибо в этом вопросе вы добьетесь от палаты всего, чего только захотите; и тогда вы окажетесь незаменимым человеком.

– Максим провел их обоих, – шепнул Леон своему кузену. – В интригах палаты этот молодчик чувствует себя как рыба в воде.

– Кто он такой? – спросил Газональ.

– В прошлом – мерзавец, имеющий ныне все шансы стать посланником, – ответил Бисиу.

– Жиро, – обратился Леон к члену Государственного совета, – прежде чем уйти домой, напомните Растиньяку, что он обещал мне поговорить с вами относительно тяжбы, которую вы будете разбирать послезавтра; эта тяжба касается моего кузена, здесь присутствующего; завтра утром я зайду к вам поговорить об этом.

И трое друзей, держась на некотором расстоянии от трех политических деятелей, проследовали за ними по направлению к залу заседаний.

– Взгляни-ка на этих двух людей, кузен, – шепнул Леон Газоналю, указывая на бывшего министра, пользовавшегося широкой известностью, и на вожака левого центра, – эти два оратора всегда владеют вниманием палаты; их остроумно прозвали министрами по ведомству оппозиции. Каждое их слово палата ловит, навострив уши, и они нередко пользуются этим, чтобы больно потеребить их.

– Уже четыре часа; пора вернуться на Берлинскую

улицу, – напомнил Бисиу.

– Ну вот, кузен, ты только что видел сердце правительства; теперь мы должны показать тебе глистов, аскарид, солитера, республиканца, ибо нужно называть вещи своими именами, – сказал Леон Газоналю.

Как только трое друзей уселись все в ту же наемную карету, Газональ взглянул на своего кузена и на Бисиу; насмешка, сверкавшая в этом взгляде, предвещала поток желчного южного красноречия.

– Я и прежде не доверял этому развратному городу – Парижу, но с сегодняшнего утра я его презираю! Бедная и жалкая провинция – все же честная девушка, а столица – продажная женщина, алчная и лживая комедиантка, и я счастлив, что не оставил здесь ни клочка своей шерсти…

– День еще не кончился, – наставительно сказал Бисиу, подмигнув Леону.

– Не глупо ли жаловаться, заметил Леон, – на пресловутую продажность, если благодаря ей ты выиграешь свой процесс?.. Неужели ты считаешь себя более добродетельным, чем мы, и в меньшей мере комедиантом, менее алчным, менее склонным скользить по наклонной плоскости, менее тщеславным, чем все те, кем мы сегодня забавлялись, словно картонными паяцами?

– Попробуйте-ка меня поддеть…

– Бедняга! – сказал Леон, пожав плечами. – Не обещал ли ты уже Растиньяку использовать свое влияние на выборах?

– Да, потому что он единственный, кто смеялся над самим собой…

– Бедняга! – повторил Бисиу. – Вы бросаете вызов мне – мне, кто только и делает, что насмехается… Вы напоминаете мне моську, дразнящую тигра… Ах, если б вы только видели, как мы умеем потешаться над людьми… Да знаете ли вы, что мы можем свести с ума самого здравомыслящего человека?

В пылу спора Газональ и не заметил, как очутился в особняке Леона, обставленном с такой роскошью, что южанин онемел от изумления и перестал препираться. Лишь позднее он понял, что Бисиу уже успел сыграть с ним шутку.

В половине шестого, когда Леон де Лора одевался к вечеру в присутствии Газоналя, пораженного сложностью этих суетных приготовлений и робевшего перед исполненным важности камердинером, доложили о педикюрщике.

Публикола Массон, пятидесятилетний человек небольшого роста, лицом похожий на Марата, раскланялся с Газоналем и Бисиу, положил ящичек с инструментами на пол и уселся на низенький стул против Леона.

– Как дела? – спросил Леон, протягивая ему ногу, предварительно вымытую камердинером.

– Мне пришлось взять двух учеников, двух молодых людей, которые, изверившись в своей будущности, изменили хирургии ради науки ухода за телом; оба умирали с голоду, хотя и талантливы.

– О! Я спрашиваю не о мозольных делах; меня интересует, в каком положении ваши политические дела…

Массон метнул в сторону Газоналя взгляд, более красноречивый, чем любой вопрос.

– О, вы можете говорить свободно, это мой кузен и почти что ваш единомышленник: он считает себя легитимистом.