Сочинения
Шрифт:
Конечно, это ограничивает меня тем, что я существую в своем бытии только в той мере, в какой я думаю, что я есть в своей мысли; насколько я действительно так думаю, касается только меня самого и, если я это говорю, никого не интересует.
Однако уклониться от решения этой проблемы под предлогом ее философских претензий - значит просто признать свою несостоятельность. Ведь понятие субъекта необходимо даже для функционирования такой науки, как стратегия (в современном понимании), расчеты которой исключают всякий "субъективизм".
Это также означает отказ от доступа к тому, что можно назвать фрейдистской вселенной - так же, как мы говорим о вселенной Коперника. Ведь именно
Является ли место, которое я занимаю как субъект означающего, концентрическим или эксцентрическим по отношению к месту, которое я занимаю как субъект означаемого?
– вот в чем вопрос.
Речь идет не о том, чтобы понять, говорю ли я о себе так, чтобы это соответствовало тому, что я есть, а о том, чтобы понять, являюсь ли я тем же самым, что и то, о чем я говорю. И здесь совсем неуместно использовать слово "мысль". Ведь Фрейд использует этот термин для обозначения элементов бессознательного, то есть механизмов означивания, которые мы сегодня признаем таковыми.
Тем не менее верно, что философское cogito находится в центре миража, который заставляет современного человека быть уверенным в себе даже в его неуверенности в себе и даже в недоверии, которое он научился практиковать против ловушек самолюбования
Более того, если, обратив оружие метонимии против ностальгии, которой она служит, я отказываюсь искать смысл за пределами тавтологии, если во имя "войны есть война" и "копейки есть копейка" я решаю быть только тем, что я есть, как даже здесь я могу ускользнуть от очевидного факта, что я нахожусь в этом самом акте?
И это не менее верно, если я возьму себя на другой, метафорический полюс поиска означающего и посвящу себя тому, чтобы стать тем, что я есть, стать бытием, я не могу сомневаться, что даже если я теряю себя в этом процессе, я нахожусь в этом процессе.
Именно в этих точках, где доказательство подменяется эмпирическим, и кроется хитрость фрейдистской конверсии.
Эта знаковая игра между метонимией и метафорой, вплоть до активной грани, которая раскалывает мое желание между отказом от означающего и отсутствием бытия, и связывает мою судьбу с вопросом о моей судьбе, эта игра, во всей ее неумолимой тонкости, ведется до тех пор, пока не будет объявлен матч, там, где меня нет, потому что я не могу там расположиться.
Иными словами, нужно нечто большее, чем эти слова, которыми я на краткий миг привел в замешательство свою аудиторию: Я думаю там, где меня нет, следовательно, я есть там, где я не думаю. Слова, которые делают осмысленными для уха, должным образом настроенного на то, что неуловимая двусмысленность кольца смысла ускользает от нашей хватки по словесной нити.
Следует сказать следующее: Я не являюсь, где бы я ни был, игрой моей мысли; я думаю о том, что я есть, там, где я не думаю думать.
Эта двусторонняя тайна связана с тем, что истина может быть вызвана только в том измерении алиби, в котором весь "реализм" творческих произведений черпает свою силу из метонимии; она также связана с другим фактом, что мы приобщаемся к смыслу только через двойной поворот метафоры, когда у нас есть единственный ключ: S и s соссюровского алгоритма не находятся на одном уровне, и человек только обманывает себя, когда считает, что его истинное место - на их оси, которая находится нигде.
Нигде не было, то есть до тех пор, пока Фрейд не открыл его; ведь если то, что открыл Фрейд, не является этим, то оно не является ничем.
Содержания бессознательного со всеми их
Механизм двойного срабатывания метафоры - это тот самый механизм, которым определяется симптом в аналитическом смысле. Между загадочным сигнификатором сексуальной травмы и термином, который заменяет его в актуальной сигнификативной цепочке, проходит искра, фиксирующая в симптоме недоступное сознательному субъекту означивание, в котором этот симптом может быть разрешен - симптом является метафорой, в которой плоть или функция принимается за означивающий элемент.
И загадки, которые желание, казалось бы, ставит перед "натурфилософией", - его безумие, высмеивающее бездну бесконечного, тайный сговор, с которым оно окутывает удовольствие познания и господства jouissance, - все это не что иное, как нарушение инстинкта, попавшего в рельсы - вечно тянущиеся к желанию чего-то другого - метонимии. Отсюда его "извращенная" фиксация в той самой точке подвеса означающей цепи, где экран памяти обездвиживается, а пленительный образ фетиша окаменевает.
Невозможно иначе представить себе неуничтожимость бессознательного желания - в отсутствии потребности, которая, будучи запрещена к удовлетворению, не заболевает и не умирает, даже если это означает разрушение самого организма. Именно в памяти, сравнимой с тем, что называется этим именем в наших современных мыслительных машинах (которые, в свою очередь, основаны на электронной реализации композиции означивания), именно в такого рода памяти находится цепь, которая настойчиво воспроизводит себя в переносе, и которая является цепью мертвого желания.
Это правда о том, что это желание было в его истории, и пациент кричит об этом через свой симптом, как Христос сказал, что камни сами бы закричали, если бы сыны Израилевы не подали им голос.
И поэтому только психоанализ позволяет нам разграничить внутри памяти функцию воспоминания. Укорененный в знаке, он разрешает платоновские апории реминисценции через возвышение истории в человеке.
Достаточно прочитать "Три эссе о сексуальности", чтобы заметить, несмотря на псевдобиологические глоссы, которыми они украшены дляп опулярного потребления, что Фрейд выводит все присоединение к объекту из диалектики возвращения
Начав с
И как еще мы можем представить себе обращение ученого к Deus ex machina, кроме как на той "другой сцене", о которой он говорит как о месте действия сновидения, Deus ex machina, только менее унизительной из-за того, что зрителю открывается, что машина управляет режиссером? Как еще можно представить себе, что ученый XIX века, если только мы не понимаем, что ему пришлось склониться перед силой доказательств, выходящих далеко за рамки его предрассудков, ценил выше всех остальных своих работ "Тотем и табу" с его непристойной, свирепой фигурой первобытного отца, которую нельзя исчерпать в искуплении слепоты Эдипа и перед которой современные этнологи склоняются как перед порождением подлинного мифа?