Сочинения
Шрифт:
Однако эту схему лучше отправить в мусорную корзину, если она, как и многие другие, заставит кого-нибудь интуитивно забыть об анализе, на котором она основана.
В самом деле, стоит только задуматься, чтобы понять, что это было бы в большей степени заслугой комментатора, миссис Иды Макалпайн, чье подлинное мышление я хотел бы похвалить в последний раз, если только не признать мои причины для введения этой схемы.
Я хочу сказать, что дело разума - распознать драму безумия, sua res agitur, потому что именно в отношении человека к означаемому находится эта драма.
Мысль о том, что человек может
Как и Фрейд, я считаю, что мы должны слушать говорящего, когда речь идет о сообщении, которое исходит не от субъекта за пределами языка, а от речи за пределами субъекта. Ибо только тогда можно услышать ту речь, которую Шребер уловил в Другом, когда от Аримана к Ормузу, от злого Бога к отсутствующему Богу, он приносит семя, в котором артикулируется сам закон означающего: 'Aller Unsinn hebt sich auf!' "Всякая бессмыслица упразднена!" (S. 182-3-XIII и 312-P.S. IV).
В этот момент я возвращаюсь (оставляя тем, кто будет заниматься мной, труд выяснить, почему я оставил это в тайне на десять лет) к тому, что я сказал в диалоге с Анри Эй: "Бытие человека не только не может быть понято без безумия, оно не было бы бытием человека, если бы не несло в себе безумие как предел его свободы".
V Постскриптум
Вслед за Фрейдом я учу, что Другой - это местонахождение той памяти, которую он открыл и назвал бессознательным, памяти, которую он рассматривает как объект вопроса, остающегося открытым, поскольку она обусловливает неразрушимость определенных желаний. Я бы ответил на этот вопрос в терминах концепции означающей цепи, открываемой первобытной символизацией (проявившейся в игре Fort! Da!, которая, по мнению Фрейда, лежит в основе компульсии повторения); эта цепь развивается в соответствии с логическими связями, чья хватка на означаемое, а именно на бытие (l'etre) и существование (l'etant), действует через эффекты означающего, которые я описываю как метафору и метонимию.
Именно в случайности в этом регистре и в том, что в нем происходит, а именно в отчуждении Имени Отца на место Другого и в неудаче отцовской метафоры, я обозначаю дефект, который придает психозу его существенное состояние, и структуру, которая отделяет его от невроза.
Этот тезис, который я представляю здесь как вопрос, предшествующий любому возможному лечению психоза, продолжает свою диалектику и дальше: но я остановлю его здесь и скажу почему.
Во-первых, потому что стоит указать, что можно обнаружить из моей паузы.
Перспектива, которая не изолирует отношения Шребера с Богом от их субъективной рельефности, отпечатка негативных черт, которые делают их скорее смесью, чем единством бытия и сущности, и которая, в прожорливости, которая сочетается в ней с отвращением, в соучастии, которое поддерживает ее вымогательство, не показывает ничего, если называть вещи своими настоящими именами, из Присутствия и Радости, которые освещают мистический опыт: Противопоставление, которое не только демонстрируется, но и основано на поразительном отсутствии в этих отношениях Du, по-французски Tu, которое в английском (Thou) предназначено для призыва Бога и обращения к Богу, и которое является обозначением Другого в речи.
Мне знакома ложная скромность, царящая в науке по этому поводу; Она является подходящим
И с той же драматической точки зрения, к которой привела нас бредовая субъективность, мы обратимся к научной субъективности: Я имею в виду ту, которую ученый, работающий в науке, разделяет с человеком той цивилизации, которая ее поддерживает. Не стану отрицать, что в той части мира, в которой мы живем, я видел достаточно, чтобы задаться вопросом о критериях, по которым человек с рассуждениями о свободе, которые, безусловно, следует назвать бредовыми (я посвятил этому один из своих семинаров), с концепцией реального, в которой детерминизм - не более чем алиби, которое вскоре вызывает тревогу, если попытаться распространить его область на случайность (я проверил это на своих слушателях в ходе эксперимента), с верой, которая собирает людей вместе, по крайней мере, для половины мира, под символом Деда Мороза (что вряд ли может ускользнуть от кого-либо), этот человек не позволит мне отнести его, по законной аналогии, к категории социальных психозов - в установлении которых Паскаль, если я не ошибаюсь, опередил меня.
То, что такой психоз может оказаться совместимым с тем, что называется хорошим порядком, не вызывает сомнений, но это не дает психиатру, даже если он психоаналитик, права уповать на свою совместимость с этим порядком до такой степени, чтобы считать, что он обладает адекватным представлением о реальности, к которой его пациент оказывается неравнодушен.
Возможно, в таких условиях было бы лучше отказаться от этой идеи о его понимании основ психоза: это возвращает нас к цели его лечения.
Чтобы измерить путь, разделяющий нас, достаточно вспомнить все задержки, которыми отмечали его паломники. Всем известно, что ни одна разработка механизма переноса, какой бы искусной она ни была, не смогла так расставить вещи, чтобы на практике он не воспринимался как отношение, чисто двойственное в своих терминах и совершенно запутанное в своем субстрате.
Давайте зададимся вопросом, что, если принять перенос только за его фундаментальное значение как феномена повторения, он должен повторять в преследующих личностях, в которых Фрейд обозначает его эффекты?
Я прямо-таки слышу слабый ответ: следуя вашему подходу, отцовская неадекватность, несомненно. В этом стиле не было недостатка во всевозможных отчетах: "свита" психотика стала объектом скрупулезного перечисления всех биографических и характерологических ярлыков, которые анамнез позволил извлечь из драматических персон, даже из их "межчеловеческих отношений".
Но давайте действовать в соответствии с теми структурными условиями, которые мы наметили.
Для того чтобы психоз был запущен, Имя Отца, verworfen, закрытое, то есть никогда не занимавшее место Другого, должно быть вызвано в символическую оппозицию к субъекту.