Сочинения
Шрифт:
Этот воображаемый процесс, который начинается со зрительного образа и переходит в конституирование эго посредством субъективации означаемого, обозначен на нашем графике вектором
Выдвижение сознания в качестве существенного для субъекта в исторических последствиях картезианского cogito является для меня обманчивым подчеркиванием прозрачности Я в действии за счет непрозрачности означающего, определяющего Я; а скользящее движение (glissement), с помощью которого Bewusstsein служит для прикрытия путаницы Selbst, в конечном итоге раскрывает, со всей строгостью Гегеля, причину его ошибки в "Феноменологии разума".
Само движение, смещающее ось феномена разума в сторону воображаемого отношения к другому (то есть к контрагенту, обозначаемому маленьким "о", объекту petit a), обнаруживает свой эффект: а именно, агрессивность, которая становится балкой весов, на которых будет сосредоточено разложение равновесия контрагента к контрагенту в отношениях "господин - раб", отношениях, которые беременны всеми хитроумными уловками (ruses), посредством которых разум приводит в движение свое безличное правление.
Теперь я могу показать то, что скрыто в этом первоначальном порабощении - скорее мифическом, чем реальном генезисе, без сомнения, - "пути к свободе" именно потому, что я раскрыл его как никогда раньше.
Борьба, которая устанавливает это первоначальное порабощение, справедливо называется борьбой чистого престижа, а ставка, сама жизнь, хорошо подходит для того, чтобы повторить ту опасность родовой преждевременности рождения, о которой не знал Гегель и которую я рассматриваю как динамическое происхождение спекулярного захвата.
Но именно потому, что она втянута в функцию ставок - более честного пари, чем у Паскаля, хотя это тоже вопрос покера, поскольку существует предел того, как высоко можно поднять ставку, - смерть в то же время показывает, что ускользает от предыдущего правила и от конечного правила. Ведь в конечном счете проигравший не должен погибнуть, если хочет стать рабом. Иными словами, договор везде предшествует насилию, прежде чем увековечить его, и то, что я называю символическим, доминирует над воображаемым, поэтому можно задаться вопросом, является ли убийство абсолютным господином.
Ибо недостаточно решить вопрос на основании его следствия - смерти. Еще предстоит решить, какая смерть, та, что приносит жизнь, или та, что приносит жизнь.
Не умаляя гегелевской диалектики обвинением в неадекватности, которое часто выдвигалось против нее по вопросу о том, что связывало общество господ вместе, я просто хочу в этот момент подчеркнуть то, что, исходя из моего собственного опыта, самоочевидно симптоматично, то есть как установка на подавление. Это, собственно, тема хитрости (Ruse), практикуемой разумом, - и тот факт, что она ошибочна, как я уже отмечал выше, ни в коей мере не уменьшает ее привлекательности. Нам говорят, что труд, которому подвергается раб, и удовольствия, от которых он отказывается из страха смерти, будут именно тем способом, с помощью которого он достигнет свободы. Более очевидной приманки,
Хитрость разума - привлекательное понятие, потому что оно перекликается с личным мифом, который очень хорошо знаком невротику-навязчивому, и структура которого часто встречается среди интеллигенции. Но даже если одержимый избегает недобросовестности профессора, ему нелегко обмануть себя, что именно его работа должна сделать возможнымjouissance для него. Отдавая должное бессознательному почтению истории, написанной Гегелем, он часто находит свое алиби в смерти Мастера. Но как быть с этой смертью? Он просто ждет ее.
Фактически, именно из локуса Другого, куда он помещает себя, он следит за игрой, тем самым делая недействительным любой риск, особенно риск любого соревнования, в "сознании себя", для которого смерть присутствует только в шутку.
Поэтому философам не стоит заблуждаться, думая, что они могут не принимать во внимание то нарушение, которое представляли собой взгляды Фрейда на желание.
И это под предлогом того, что спрос, вместе с последствиями разочарования, вытеснил все, что до них доходит из практики, которая скатилась в образовательную банальность, которую невозможно возродить даже такой распродажей.
Да, загадочные травмы фрейдистского открытия теперь всего лишь подавленные желания. Психоанализ питается наблюдением за детьми и инфантилизмом этих наблюдений. Я не буду утомлять вас историями случаев, какими бы назидательными они ни были, - хотя вряд ли они отличаются юмором, их авторы слишком озабочены своими "обязанностями", чтобы оставить место для непоправимо смешной стороны отношений, которые бессознательное поддерживает со своими языковыми корнями.
Однако те, кто утверждает, что именно благодаря приветствию, оказываемому требованию, несовместимость вводится в потребности, которые, как предполагается, лежат в основе субъекта, не могут игнорировать тот факт, что не существует требования, которое в каком-то смысле не проходит через дефиле означающего.
И если соматическая ананке бессилия человека в течение некоторого времени после рождения двигаться по собственной воле и a fortiori быть самодостаточным, гарантирует, что он будет основан на психологии зависимости, как может эта ананке игнорировать тот факт, что эта зависимость поддерживается миром языка, именно потому, что с помощью языка потребности диверсифицируются и редуцируются до такой степени, что их объем оказывается совершенно иного порядка, будь то в отношении субъекта или политики?: до того момента, когда эти потребности перешли в регистр желания, со всем тем, что это влечет за собой в плане обязательства противостоять нашему новому опыту с его парадоксами, которые всегда интересовали моралиста, с тем знаком бесконечного, который находят в нем теологи, даже с шаткостью его статуса, как это в самой крайней форме выразил Сартр: желание, бесполезная страсть.
То, что психоанализ показывает нам о желании в его, можно сказать, самой естественной функции, поскольку от него зависит размножение вида, это не только то, что оно, в своей агентности, присвоении, нормальности, короче говоря, подвержено случайностям истории субъекта (понятие травмы как случайности), но и в том, что все это требует сотрудничества структурных элементов, которые, чтобы вмешаться, могут прекрасно обойтись без этих случайностей, чьи эффекты, столь негармоничные, столь неожиданные, столь трудно редуцируемые, несомненно, оставляют в опыте тот остаток, который заставил Фрейда признать, что сексуальность должна нести на себе отпечаток какого-то неестественного раскола (felure).