Сочинения
Шрифт:
Было бы неправильно думать, что фрейдистский миф об Эдиповом комплексе положил конец теологии в этом вопросе. Ведь недостаточно просто размахивать флагом сексуального соперничества. Лучше прочитать, что Фрейд говорит о его координатах; ведь они сводятся к вопросу, с которого он сам начал: "Что такое отец?".
"Это мертвый Отец", - отвечает Фрейд, но его никто не слушает, и в отношении той части, которую Лакан вновь рассматривает под заголовком "Имя Отца", остается только сожалеть, что столь ненаучная ситуация все еще лишает его нормальной аудитории.
Тем не менее, аналитическая рефлексия была сосредоточена на проблематичном меконнасизме некоторых примитивных народов в отношении функции
Неужели нам придется столкнуться с практикой, которая со временем может стать общепринятой, искусственного оплодотворения женщин, нарушивших фаллические границы, спермой какого-нибудь великого человека, прежде чем мы сможем вынести вердикт об отцовской функции?
Однако Эдипов комплекс не может длиться бесконечно в тех формах общества, которые все больше теряют ощущение трагедии.
Оттолкнемся от концепции Другого как локуса означающего. Любое утверждение авторитета не имеет никакой другой гарантии, кроме самого его произнесения, и ему бессмысленно искать ее в другом сигнификаторе, который никак не может появиться вне этого локуса. Именно это я имею в виду, когда говорю, что никакой метаязык не может быть произнесен, или, говоря более афористично, что не существует Другого из Другого. И когда Законодатель (тот, кто претендует на установление Закона) представляет себя, чтобы заполнить этот пробел, он делает это как самозванец.
Но нет ничего ложного ни в самом Законе, ни в том, кто берет на себя его полномочия.
Тот факт, что Отец может рассматриваться как изначальный представитель этой власти Закона, требует от нас уточнить, каким привилегированным способом присутствия он поддерживается вне субъекта, который фактически приведен к тому, чтобы занять место Другого, а именно Матери. Вопрос, таким образом, отодвигается еще дальше назад.
Несомненно, покажется странным, что, открывая неизмеримое пространство, которое подразумевает всякое требование, а именно то, что оно является просьбой о любви, я не должен оставлять больше игры для вопроса; но должен сосредоточить его на том, что закрыто по эту сторону, самим эффектом требования, чтобы дать желанию его надлежащее место.
В самом деле, желание человека обретает форму именно как желание Другого, и я скажу позже, каким образом, но в первую очередь оно репрезентирует потребность лишь посредством субъективной непрозрачности.
Теперь я объясню, за счет чего эта непрозрачность порождает, так сказать, субстанцию желания.
Желание начинает формироваться в поле, в котором потребность отделяется от нужды: это поле - то, что открывается требованием, привлекательность которого может быть безусловной только в отношении Другого, в форме возможного дефекта, который может внести в него нужда, - отсутствие всеобщего удовлетворения (то, что называется "тревогой"). Край, который, каким бы линейным он ни был, обнаруживает свое головокружение, даже если он не растоптан слоновьими ногами прихоти Другого. Тем не менее, именно эта прихоть вводит фантом всемогущества, но не субъекта, а Другого, в котором устанавливается его требование (пора вернуть это идиотское клише на место), а вместе с ним и необходимость его проверки Законом.
Но я остановлюсь на этом и вернусь к статусу желания, которое предстает как автономное по отношению к этому посредничеству Закона, по той простой причине, что оно возникает из желания, в силу того, что по странной симметрии оно переворачивает безусловный характер требования любви, в котором субъект остается в подчинении у Другого, и возводит его во власть абсолютного условия (в
Для победы над тревогой по поводу потребностей эта отстраненность успешна в своей первой, самой скромной форме, в той, в которой она была обнаружена одним психоаналитиком в ходе его педиатрической практики, и которая называется "переходным объектом", другими словами, кусочком "памперса" или любимым кусочком материала, который ребенок никогда не позволяет покинуть свои губы или руку.
Это не более чем эмблема, говорю я; представитель репрезентации в абсолютном состоянии находится дома, в бессознательном, где он вызывает желание в соответствии со структурой фантазии, которую я сейчас извлеку из нее.
Ведь ясно, что состояние неведения, в котором пребывает человек по отношению к своему желанию, - это не столько неведение того, что он требует, которое, в конце концов, может быть ограничено, сколько неведение того, где он желает.
Именно это я имею в виду, говоря о том, что бессознательное - это "discours de l'Autre" (дискурс Другого), в котором de следует понимать в смысле латинского de (объективное определение): de Alio in oratione (дополненное: tua res agitur).
Но мы также должны добавить, что желание человека - это desir de l'Autre (желание Другого), в котором de обеспечивает то, что грамматисты называют "субъективным определением", а именно то, что он желает именно qua Other (именно это обеспечивает истинный компас человеческой страсти).
Вот почему вопрос Другого, который возвращается к субъекту оттуда, откуда он ожидает оракульного ответа в форме "Che vuoi?", "Чего ты хочешь?", является тем, который лучше всего выводит его на путь собственного желания - при условии, что он с помощью навыков партнера, известного как психоаналитик, переформулирует его, даже не осознавая этого, как "Чего он хочет от меня?".
Именно этот наложенный уровень структуры доводит мой график (ср. График III) до завершения, сначала вводя в него в качестве рисунка вопросительный знак, помещенный в круг заглавной буквы О Другого, символизирующий посредством запутанной гомографии вопрос, который он обозначает.
Для какой бутылки это открывалка? Для какого ответа это знак, универсальный ключ?
Следует отметить, что ключ к разгадке можно найти в явном отчуждении, которое оставляет за субъектом право натолкнуться на вопрос о его сущности, поскольку он не может не признать, что то, чего он желает, предстает перед ним как то, чего он не желает, форма, которую принимает отрицание, в которую очень странным образом вставляется meconnaissance, о котором он сам не знает, - meconnaissance, посредством которого он переносит постоянство своего желания на "я", которое, тем не менее, прерывисто, и, наоборот, защищает себя от своего желания, приписывая ему эти самые прерывистости.
Конечно, можно удивиться масштабам того, что доступно сознанию "я", если только человек научился этому в другом месте - что, безусловно, имеет место в данном случае.
Ибо для того, чтобы заново открыть значимость всего этого, необходимо достаточно подробное исследование - исследование, которое может иметь место только в аналитическом опыте, - которое позволило бы нам завершить структуру фантазии, связав ее по существу, какими бы ни были ее случайные ускользания, с состоянием объекта (привилегию которого я неболее чем затронул выше в терминах диахронии), моментом "угасания" или затмения субъекта, тесно связанным со Spaltung или расщеплением, которому он подвергается в силу своей подчиненности означаемому.