Сочинения

Блаженный Августин

ГЛАВА XIV

Основание, почему в первом стихе Бытия подразумевается бесформенная материя.

[Но] известно, что все изменяемое образуется из чего–либо бесформенного: вместе с тем и кафолическая вера внушает, да и здравый разум говорит, что материи ни для одной из природ не могло быть иначе, как только от Бога, виновника и творца всех, и образованных и способных к образованию, вещей, — каковую материю некое писание и приписывает Богу, говоря: «Ты сотворил мир от безОбразнаго вещества» (Прем., XI, 18). Это соображение убеждает нас, что на такую [бесформенную] материю и сделано указание в словах, которые соответствуют читателям и слушателям наименее проницательным в духовной мудрости, — именно в тех, которыми говорится: в начале сотвори Бог небо и землю, и проч., до слов и рече Бог, составляющих переход к последовательному рассказу о порядке образования вещей.

ГЛАВА XV

Материя предшествует форме по происхождению, а не по времени.

[Такое указание сделано] не потому, чтобы бесформенная материя по времени существовала раньше предметов, получивших

форму, так как сотворено одновременно и то и другое, т. е., как то, что произошло, так и то, из чего оно произошло. Ибо как звук составляет материю слов, а слова указывают на сформированный уже звук, и говорящий не бесформенный сперва испускает звук, а потом [снова] вбирает его и формирует в слова: так и Творец Бог не бесформенную прежде создал материю, а потом, как бы после вторичного размышления, оформил ее в ряде таких или иных природ, но создал материю именно сформированную. Но поелику то, из чего что–нибудь происходить, если не по времени, так по некоторому своему началу, существует раньше того, что из него происходит: то Писание могло разделить по времени повествования то, чего Бог не разделял по времени творения. Ведь если мы спросим, звуки ли из слов мы производим, или же слова из звуков, то едва ли найдём кого–либо настолько недогадливого, кто не ответил бы, что скорее слова происходят из звуков; отсюда, хотя говорящий производит то и другое одновременно, тем не менее, уже из простого наблюдения достаточно ясно видно, что из чего он производит. По этой причине, если Бог сотворил одновременно и то и другое, т. е. и материю, которую Он оформил, и вещи, в которые он облек ее, как в формы, и если в Писании надлежало говорить, и том и о другом, но не одновременно о том и другом: то кто же будет сомневаться, что прежде надлежало сказать о том, из чего что–либо создано, а после уже о том, что из него создано? Ибо, когда мы даже говорим о материи и форме, то хотя и разумеем, что та и другая существуют одновременно, однако, не можем одновременно выразить той и другой. А как в тот короткий момент времени, когда мы произносим эти два слова, мы произносим одно из них раньше другого; так точно и в пространном рассказе необходимо было сказать об одном из них раньше другого, хотя, как уже замечено, то и другое сотворено Богом одновременно; отсюда, то, что только по началу является в творении первым, в повествовании является первым и по времени, ибо двух предметов, из коих ни один не имеет первенства перед другим ни в каком отношении, нельзя выговорить одновременно, а тем более нельзя вести повествование о них одновременно. Итак, не подлежит сомнению, что бесформенная материя есть ничто в том собственно смысле, что она явилась не иначе, как только от Бога и создана Им одновременно с теми вещами, которые сотворены из нее.

Но если можно сказать с вероятностью, что [бесформенная] материя указывается в словах: земля же бе невидима и неустроена, и тьма верху бездны, и Дух Божий ношашеся верху воды; так что, за исключением сказанного здесь о Святом Духе, остальные слова суть названия хотя вещей и видимых, но сказанные, можно думать, с тою целью, чтобы дать понятие о бесформенной материи, насколько можно было сделать это для людей менее понятливых, потому что эти два элемента, т. е. земля и вода, для произведения из них чего–нибудь, легче других поддаются рукам работающих, а потому именами их удобнее дается понять о бесформенности материи, — если, говорю, можно сказать так с вероятностью, то [значит] не было какой–нибудь оформленной массы, освещая которую с одной стороны, свет с другой ее стороны производил бы тьму, от чего, по отступлении дня, могла бы наступить ночь.

ГЛАВА XVI

Другое основание для объяснения того, как происходили день и ночь, именно — чрез расширение и сокращение света, отвергается.

Если же под днем и ночью мы захотели бы разуметь расширение и сокращение света, то не видим причины, почему бы могло быть так. Ибо тогда еще не было животных, для которых бы подобные смены [света] были полезны и для которых, появившихся позднее, эти смены, как мы знаем, начали производиться чрез круговращение солнца. Да и примера не представляется, которым мы могли бы оправдать мысль, что подобное расширение и сокращение света могло бы производить смену дня и ночи. В самом деле, истечение лучей из наших глаз представляет собою также истечение своего рода света; оно может и сокращаться, когда мы смотрим на ближайший к нашим глазам воздух, и расширяться, когда мы устремляем взор в одном и том же направлении на предметы, вдали от нас находящиеся. Нет сомнения, что и тогда, когда происходит сокращение, оно не вовсе мешает нам видеть отдаленные предметы, только, конечно, не так ясно, как тогда, когда глаз наш упирается в них. А между тем свет, который заключается в органе видящего, настолько, говорят, мал, что, если бы не получал помощи от внешнего света, мы не могли бы ничего видеть, и так как от того света он не может быть отличаем, то и трудно, как я уже сказал, подыскать пример, которым бы можно было доказать, что расширение света [служит причиною] дня, а сокращение — ночи.

ГЛАВА XVII

Затруднение касательно духовного света — каким образом в этом свете может быть вечер и утро, а также разделение от тьмы?

Если же словами Бога: да будет свет был создан свет духовный, то под ним должно разуметь не тот истинный совечный Отцу свет, которым создано все и который просвещает всякого человека, а тот, о котором могло быть сказано: прежде всех создася премудрость (Сирах. I, 4). Ибо, когда эта вечная и неизменная, не созданная, а рожденная Премудрость переносится в духовные и разумные твари, а также и в души преподобных (Прем. VII, 27), чтобы они, просвещаемые [Ею], могли сиять, тогда в них открывается некое светлое настроение духа, которое и можно принять за создание того света, когда Бог изрек: да будет свет, если только уже была духовная тварь, которая обозначена именем неба в словах Писания: в начале сотвори Бог небо и землю, — небо не телесное, а бестелесное небо телесного неба, стоящее выше всякого тела не пространственным расстоянием, а возвышенностью природы. А как в одно и то же время эта тварь могла

быть и тем, что просвещалось, и самым просвещением и как можно было говорить о ней в различное время, об этом сказали мы несколько раньше, когда вели речь о материи.

Но в таком случае как будем мы понимать наступавшую за этим светом ночь, так что был и вечер? И от какой тьмы мог быть отделен такой свет, по словам Писания: и разлучи Бог между светом и между тьмою? Разве не были ли уже тогда грешники и неразумные, отпадавшие от света истины, между которыми с одной стороны и между остававшимися в том свете [с другой] Бог и произвел разделение, как между светом и между тьмою, и, назвав свет днем, а тьму — ночью, показал тем, что Он не творец грешников, а их промыслитель (ordinator), распределяющий по заслугам? Или, быть может, день тот есть название для всего времени и обнимает собою весь свиток веков, а потому и назван не первым днем, а днем единым: и бысть, говорит, вечер, и бысть утро: день един; так что словами: бысть вечер обозначен, по–видимому, грех разумной твари, а словами: бысть утро — ее обновление?

Но это будет уже рассуждение в смысле пророческой аллегории, которой мы не имели в виду в настоящем сочинении. Мы предположили себе говорить здесь о Писании по прямому смыслу совершавшихся событий, а не иносказательной таинственности. Итак, каким же образом с точки зрения сотворенных природ найдем мы в духовном свете вечер и утро? Разве отделение света от тьмы не означает ли различия предмета, получившего уже форму, от предмета еще бесформенного, а название дня и ночи — указания на равномерность, показывающую, что Бог ничего не оставил не приведенным в порядок, что самая бесформенность выходя из которой вещи изменяются путем известного перехода из вида в вид беспорядочна, и что даже недостатки и совершенства твари, которыми все временное взаимно чередуется, служат дополнением красоты вселенной? Ибо и ночь представляет собою упорядоченную тьму.

По этой причине, когда был создан свет, сказано: виде Бог свет, яко добро, хотя сказать это [автор] мог бы после уже всех [событий] этого дня, т. е. сказав сначала: рече Бог: да будет свет, и бысть свет. И разлучи Бог между светом и между тьмою. И нарече Бог свет день и тьму нарече нощь, он мог бы сказать потом: и виде Бог свет, яко добро, и затем прибавить: и бысть вечер и бысть утро, как делает он это в отношении к другим делам [творения], которым дает имена? Здесь же он не сделал так по той причине, что от предмета, уже получившего форму, отличалась при этом бесформенность, так что ей пока не полагалось конца, а оставалась еще она для образования из нее других, уже телесных, тварей. Итак, если бы слова: виде Бог, яко добро сказаны были после разграничения [света и тьмы] разделением и названиями, то мы должны были бы думать, что [этими словами] обозначаются такие действия, к которым в своем роде ничего уже не должно быть прибавлено. Но поелику один только свет являлся совершенным, то виде, говорит, Бог свет, яко добро, и разграничил его от тьмы отделением и названием. А не сказал теперь [автор]: виде Бог, яко добро потому, что при этом предполагалась бесформенность, из которой еще должны были образоваться другие (творения). Между тем, когда распределением светил отделялась от дня та ночь, которая нам теперь известна (ночь, производимая круговращением солнца над землею), после этого разделения дня и ночи говорится: виде Бог, яко добро. Ибо эта ночь не есть какая–нибудь бесформенная сущность, из которой бы должны были образоваться другие, а часть пространства, наполненная воздухом, но лишенная дневного света; к этой ночи нечего уже было прибавлять такого, что имело бы более определенную и отличную от нее форму. Что же касается вечера и утра, то под вечером во все первые три дня, до сотворения светил, не будет, кажется, нелепым разуметь конец совершенного действия я [творческого], а под утром — обозначение будущего, так сказать, действия.

ГЛАВА XVIII

Как производит Бог действие.

Но прежде всего мы должны помнить, — о чем уже мы не раз говорили, — что Бог действует при посредстве не временных движений, если так можно выразиться, своего духа или тела, как действует человек или ангел, а вечных и неизменных и постоянных идей совечного Своего Слова и некоего, выразился бы я, согревания Своего, также совечного Себе, Святого Духа. Ибо сказанное на греческом и латинском языке о Духе Святом что Он «носился над водами», согласно со значением близкого к еврейскому сирийского языка, надобно, утверждают [говорят, это разъяснено одним ученым христианином–сирийцем], понимать не в значении носился вверху, а в значении согревал. И согревал не так, как согреваются опухоли или раны на теле холодною или доведенною до соответственной теплоты водою, а так, как согреваются птицами яйца, когда теплота материнского тела при посредстве чувства любви своего рода содействует до некоторой степени образованию птенцов. Итак, не следует понимать плотским образом, как временные, изречения Божии в течение каждого дня оных Божественных действий. Ибо сама Премудрость Божия, приняв на Себя нашу немощность, явилась собрать под свои крылья чад Иерусалима, якоже кокош собирает птенцы своя (Мф. XXIII, 37), не для того, чтобы мы оставались всегда младенцами, а чтобы, оставаясь детьми на злое, перестали быть детьми по уму (1 Корнф. XIV, 20).

Но при этом, в области предметов таинственных и весьма удаленных от нашего взора, — если бы мы прочитали что–нибудь написанное относительно таких предметов даже и Божественное, могущее в силу одушевляющей нас спасительной веры порождать новые и новые мнения, — мы не должны набрасываться ни на одно из них с такою твердостью, чтобы могли повалиться, если более тщательное исследование истины ниспровергнет его, ратуя [в таком случае] за свое собственное мнение, а не за мнение Божественных писаний, и желая при этом, чтобы оно, будучи нашим мнением, было мнением Писания, тогда как, наоборот, мы должны желать, чтобы мнение Писания было нашим мнением.