София - венецианская наложница
Шрифт:
Мне было очень трудно подобрать слова так, чтобы она меня поняла, и поэтому, описывая городских патронесс, я сказал: «У нее было такое же загорелое лицо, как у матери господина».
У меня не было злого умысла в том, что я раньше не упомянул, что у господина есть мать. Она была такой неприметной, что я даже не вспомнил о ней, когда рассказывал про пашу Соколли. Теперь все мысли о городке были моей госпожой забыты. Она могла думать только о своей свекрови. Мне пришлось успокаивать ее. Я пытался объяснить ей, что не упоминал ее раньше, так как она не представляет для нее никакой угрозы.
— Мать моего господина
— Это звучит слишком идеализированно, — прервала меня Есмихан.
— Анафема набожным мусульманам, возможно, но я подозреваю, что такой рисунок обычное дело для Боснии, откуда господин родом. Конечно, ей не хватает религиозного образования, но я не могу судить ее по этим рисункам. Я не разговаривал с ней о ее работах. Я вообще не мог с ней разговаривать, потому что за двадцать лет, которые она живет в Турции со своим сыном, она не выучила ни одного турецкого слова. Единственное ее общение — это разговоры с сыном, когда он навещает ее. Он делает это не потому, что особенно сильно любит свою мать, а потому, что это тоже его обязанность. Я подозреваю, что бормотание, которым она меня приветствовала, было непонятно не только из-за того, что оно звучало на незнакомом языке, но и потому, что от старости она уже не может четко произносить слова. Хотя я и улыбнулся и наклонил голову в ответ, я был уверен, что ее жизнь в гареме Соколли была такой же одинокой, как одинокое эхо в пустых залах гарема.
«Не огорчайся, — сказала мне на это жена Али, которая чистит и готовит для этой женщины. — Скоро молодая жена наполнит этот гарем жизнью». Я вижу, что это воля Аллаха исполнить ее слова, — проговорил я, кланяясь.
Есмихан попыталась успокоиться, во-первых, потому, что я очень сильно желал этого, и, во-вторых, потому что я все же оставался ее единственным другом в этом незнакомом месте, который до сегодняшнего дня был заселен единственным человеком, матерью паши, ее будущей свекровью. И только теперь я начал понимать, что это очень трудно — начинать все сначала, закрывать глаза на ошибки и все прощать.
В тот раз я подумал, что это либо судьба, либо что-то особенное в моем характере так легко связали наши жизни, даже несмотря на такую серьезную ошибку с моей стороны. Теперь я понимаю, что это было большое усилие, напоминающее то усилие, которое испытывают рабы, пытающиеся закатить громадный валун на гору, их вены и мускулы напряжены, а их кожа покрыта потом. И это усилие исходило только от Есмихан, от ее маленьких ручек, мягких карих глаз и доброго сердца.
Кроме того, она обладала и великим искусством слушателя, когда любой говорящий понимает, что это не тяжкий груз, а, наоборот, великий подарок судьбы. Вы не представляете, как искусно она отвернулась от своих страхов по поводу матери паши Соколли и переключилась на мои страхи.
Здесь, в темной комнате гарема правителя Иноны, укрыв свою госпожу стеганым одеялом, я рассказывал ей о своем детстве и своих
Но Есмихан очень умело выудила из меня и подробности моей недавней жизни. Я не рассказывал ей в деталях, что произошло со мной в темном, мрачном доме на Пере. Этого я избегал. Но она подошла довольно близко к этому, и мне пришлось быстро сменить тему разговора. Я рассказал ей о том, как же я все-таки сходил на базар.
— С таким количеством монет, — рассказывал я, — и с именем паши Соколли на устах мне было очень легко справиться с заданием.
Я не сказал вслух, но про себя я гордился, что мой вкус больше понравился ей, чем вкус Али. Вначале я надеялся на похвалу от моего господина, но его я уже достаточно знал, чтобы не рассчитывать на это. Все же я обнаружил, что желаю этой похвалы за хорошо сделанную работу. И это было единственное, чего я мог желать, чтобы не испортить тот сюрприз, получив похвалу от Есмихан, прежде чем мы доберемся до дома.
— Когда я был на рынке, — торопился я с рассказом, чтобы поскорее избавиться от искушения и не рассказать ей все, — то встретил двух своих соотечественников. Они выделялись на фоне всей остальной толпы своими перьями на шляпах и лосинами и были похожи на глупых петухов в стае прилежных домашних кур. И тогда я возрадовался своей темной одежде — длинной робе, которую я так боялся сначала, — и я надеялся, что они меня не заметят, потому что меня неожиданно охватило чувство стыда. Все же я был для них настолько же экзотичным, насколько и они для меня. Так как они не стеснялись и говорили громко, я услышал, как один говорил другому: «Клянусь Иисусом, вон еще один!» — «Бедняга! Он тоже молодой». — «И светлокожий. Держу пари, это христианин, которого эти проклятые турки украли и кастрировали. Брат Анжело, скажи ему что-нибудь».
Так второй венецианец начал говорить мне что-то по-латыни. Однако я прилежно игнорировал его, притворяясь, что заинтересовался розовым атласом в одном из магазинов. В действительности я нашел намного лучшую ткань по лучшей цене полчаса назад, и мне было достаточно трудно притворяться перед продавцом. Но я чувствовал, что дело того стоит.
«Оставь его, Анжело, — наконец-то сказал первый из моих соотечественников. — Он тебя не понимает. Наверное, скорее он протестант или еще кто-нибудь, которого прокляли еще до того, как он попал к туркам».
Некоторое время я размышлял над своей реакцией от этой встречи. Как я хотел в то долгое жаркое лето встретить похожих людей, чтобы они спасли меня. Я молился о любом христианине, будь то испанец или поляк, лишь бы встретить христианина. Но тот человек, который купил меня, был христианином, по крайней мере, когда-то. И он тоже был итальянцем.
Вы вряд ли поверите мне, моя госпожа, но в этот день на рынке я встретил еще одного итальянца. Увидев его, я хотел повернуться и убежать, чтобы избежать еще одной неприятной сцены. Но этот молодой человек подошел ко мне и обратился на ломаном, но вежливом турецком. Я не мог хорошо притворяться, что не понимаю его, — мне было приятно, что он заботится о моей анонимности и говорит по-турецки. Но когда молодой человек назвал меня «устад» — учитель, я уже не мог молчать.