София. В поисках мудрости и любви
Шрифт:
– Такого точно не было.
– Ты же образованный человек, Жека, вспомни «Ромео и Джульетту», «Лолиту» Набокова…
– Слушай, какой Ромео, какая Джульетта? Опомнись, ты хоть о чем говоришь? Конечно, я не исключаю, что можно влюбиться в школьницу, провожать ее из школы, стихи о любви писать. Но ты подумай, какая у этой малолетки жизнь будет? Она до двадцати лет вряд ли доживет, умрет где-нибудь в притоне от передозировки.
Закрыв лицо руками, Юрик замолк, потом взъерошил на голове волосы и замычал. Случилось нечто совсем, казалось бы, невозможное. Юрик вдруг покраснел – и это был один единственный раз, когда Евгений увидел Юрку покрасневшим,
– И что ты предлагаешь? Ну, допустим, я ее разыщу, извинюсь, – размышлял Юрка вслух. – Ну, допустим, она что-то поймет, решит с этим завязать, начать новую жизнь. В чем я лично сомневаюсь. Ведь на ее место придет другая малолетка! Ничего же не изменится! Как можно что-то изменить в этой дерьмовой жизни?
– Я не знаю, Юрка, честное слово, я не знаю, можно ли что-то изменить. Тем более, можно ли что-то изменить навсегда, – ответил Евгений. – Ты, давай, иди проспись хорошенько.
Вообще-то, Женич сам смертельно устал. Ему казалось, что он не спал больше недели – с тех пор, как устроился сюда ночным сторожем. Он закрыл за Юркой дверь магазинчика. Зашел в ванную комнату, где был самый низкий сводчатый потолок, ополоснул шею, склонившись над керамической раковиной, вытерся полотенцем и сразу завалился спать. Он никогда не стремился выстраивать дружеские отношения с огнями большого города, с мигающими вывесками, с рекламными баннерами, банкоматами и телефонами, но стоило тут немного задержаться, прикоснуться к неписаным законам, которые диктовала система потребления, как жизнь мегаполиса схватила его цепкими клешнями и никуда не отпускала.
В действительности он ничего здесь не выбирал, ничего не решал. Город не предоставлял ему никакого права решать что-либо самому. Все решения были уже учтены, и если что-то не нравилось, система требовала выходить на улицы, устраивать беспорядки и акции протеста. Но от этих акций всепланетарному монстру становилось только лучше, как в средневековье ненадолго становилось лучше пациентам, на любые жалобы которых доктора в черных масках прописывали одну и ту же процедуру кровопускания. Совершенно обессилев от всего этого, от всей этой борьбы с ветряными мельницами, он лежал в темноте цокольного этажа, будто пережеванный и проглоченный многоликим зверем бездны.
***
Он проносился над теплым морем, над гребнями пустыни, над восточным городом с обветшалыми домами, смотровыми башнями, плотно застроенными кварталами. Кое-где внизу виднелись покатистые купола античных храмов, мелькали склепы и старинные мраморные плиты, которыми были усеяны холмы и пригорки.
Редкие деревца вязов и маслин отбрасывали синие тени на золотистую охру каменных уступов, поднимавшихся к старинной крепостной стене. Высоко над стеной сверкал купол изумительной красоты, однако вход в крепость был почему-то замурован камнями. Евгений пролетел над стеной и стал снижаться, маневрируя между дорожками парка и деревьями. Коснувшись ногами земли, он осмотрелся в надежде повстречать кого-нибудь на площадке перед храмом, в который вели семь готических арок, поставленных в ряд, подобно семисвечнику. Но поблизости никого не было.
Тем не менее, со стороны арочного портала до него донесся озорной детский смех, как будто играющий с ним в прятки. Евгений обошел колонны, пытаясь разглядеть, кто от него прячется, однако смех больше не раздавался. Он вышел во двор с каменным колодцем. Чуть поодаль от него в тени одноэтажного
Обойдя остатки колонн, он заметил за ними девочку, которая во что-то играла сама с собой. Она бросала камешек на известняковый пол и прыгала следом за ним на одной ноге, а потом двумя ногами сразу. Подойдя ближе, он остановился неподалеку от игравшей девочки, заметив римские цифры от одного до десяти, расчерченные на пористых плитах известняка.
– Сыграешь со мной? – спросила девочка, не оборачиваясь к нему.
– Это что, классики? – улыбнулся Евгений, вспоминая правила детской игры.
Не прерываясь и не отвлекаясь на него, девочка продолжала прыгать с одной плиты на другую, повторяя странную считалку:
Один – сам себе господин,
Два – и вот началась игра,
Три – части в одно собери,
Четыре – свет изливает в мире,
Пять – чтобы его принять,
Шесть – он находится здесь,
Семь – светит всем,
Восемь – останется после,
Девять – чтобы его измерить,
Десять – вернись на прежнее место.
Допрыгнув до цифры десять, которая была изображена в виде крестика, девочка обернулась лицом, которое показалось ему знакомым. Но, как обычно бывает в сновидениях, Евгений не мог припомнить, кому именно принадлежало это прекрасное юное лицо, от которого исходило легкое сияние. Девочка посмотрела на него с упреком.
– Ты в самом деле не помнишь меня, Эжьен? – мелодичным голосом произнесла она.
Это было во сне! Евгений вспомнил сон, в котором его однажды так уже называли.
– Лючия? – не поверив глазам, отозвался он.
Она сделала шаг в сторону, разглядывая его чарующим взглядом из-под ресниц. Ей понравилось, что Евгений не назвал ее «Люцифером», этим вульгарным именем из комедийных книжек – именем, которого одни глупцы боялись, а другие обожествляли, хотя и те, и другие неизменно вызывали у нее лишь презрение.
– Ты опять вторглась в мое сознание? Зачем?
– А что, нельзя? Это же сон, здесь все можно, – серьезно сказала она. – Или ты думаешь, что сны принадлежат только тем, кто их видит? Как клочок земли, который обносят забором и называют неприкосновенной частной собственностью?
Она изящным жестом обвела дворик.
– Ты знаешь, где мы находимся?
Евгений оглянулся, заметив справа от себя музейную табличку.
– Музей под открытым небом?
– Почти угадал, – произнесла Лючия, склонив голову набок. – Во дни царя Ирода здесь была величественная крытая колоннада. Только мало кто помнит об этом, и даже камни перемешались на этой горе, позабыв места, на которых стояли прежде.