Соколиная книга

Соколкин Сергей Юрьевич

Прах Шаляпина

Из России, из волжской сторонки,его гений могучий гремел,опрокидывая галерки,подминая парижский партер.И по миру уже разметалсяэтот голос – поющих полей.Ну а он бушевал и скитался,еще славе не чуждый своей.Словно рвался от правды земли,русской удалью мир восхищая…Вот лишь рампы слепящей огниот Парижа его отделяют.Но гудит, содрогается он,разрывается в боли щемящей…Словно тот, будь он проклят, вагон,на чужбину его увозящий.Только выдохся, сник и одряхи смирился с судьбою коварной.И в Россию дошел только прах,перевитый строкой ординарной…1984

У Вечного огня

Юрию КузнецовуМне снилось, что, с надеждами поссорясь,пришла

сюда моя седая совесть.Я шел за ней…«Вот здесь я родилась…»И тонкой болью слабенькая связьсквозь прожитые потянулась годы.И сердце вздрогнуло, и связь оборвалась…Как на войне.Вцепившись в кабель рваный,молчит связист…И нужен доброволец.Смогу ли я,продравшись через раныпогибших там, мне, в общем-то, чужихдо собственной добраться болии посмотреть в себя глазами их?!Понять, как я живу и что мне светит.Я ждал ответа от самой земли…Я был уверен, что они ответят.Они должны ответить,черт возьми!Я так воспитан,я памятью,как порохом, пропитан.А вечного огня живые искрыв горячем сердце порождают выстрел.И мне еще совсем немного лет…А может, в этом вовсе нет секрета:искать всю жизнь на жизнь свою ответи не найти готового ответа?!И просто жить…Но, время пересилив,найти ответ в своем понятье «жить».Жить так,чтобы бескрайняя Россияслилась в одно с Россиею души.А с временем я слово породню.И если совесть вложит мне, как другу,в мою уже морщинистую рукумою же молодую пятерню,то я умру, родиться не боясьна языке иного поколения.Здесь мертвых нет!Здесь совесть родилась,рожденною задолго до рождения.1986

* * *

Мне почта принесла пожар Чернобыля.Как будто встал глазами в центр пекла.Но я статьи не видел, —все черно было,был просто белый листзасыпан пеплом.Читал, – глаза съедала катаракта.А там, как с дерева —с руки воздетойапрель, задев за май,упал в реактор,от мира отгороженный газетой.Прорвало апокалипсис. Час пробил.Полынь чернела, и крепчал поток.И люди шли,и каждый как святой был —шел и светился с головы до ног.Никто из них не замечал потопа, —они, влюбляясь, солнца излучали.И в своих чревах женщины качалиживых… радиоактивных изотопов.Я строчки разобрал, но позже – к лету.Пока ж они казались неким шифром.И каждый день выветривал газету,посыпая мне голову шрифтом.Июнь 1986

Письмо погибшего пожарного

1

Дайте послушать танец маленьких лебедей,пусть Чайковским накроется мертвая зона.На последнем аккорде покидаю яобщество бравых людей,как банальная рифма,я останусь под сенью закона.Вы меня узнаете? —Исполняю чужие слова.А своих я не знал и не буду теперь уже ведать.Стал я частью земли,за которую отдал сполна,не успевши узнать,в чьих руках догорела победа.А успели ли мы эвакуировать городас обескровленногоотечественными нейтронами знамени,зачеркнул ли Чайковский бессмертный балетсвой,когдаумирающим лебедем я танцевалв умирающем пламени?А правда, что водкой болезни и смерть отводили,а люди бежали от прошлогои все-таки опоздали?И землю с собою в душе увозили,а позжеи сами землею стали?..И на ней теперь пляшут сухие дожди…Две строки для жены, чтоб пока не рожала, —трудно будет с ребенком одной.Я вернусь.Подожди…До следующего пожара.

2

Ты огонь на конфорке зажгии спали на нем волос,тот, который, целуя,куснул я едва…Ты его запали —и услышишь мой голос,зазвенит голова,и, светясь,с легким треском растают —во вздохе – слова.Июль 1986

* * *

Наш скорый, свистя,перечеркивает деревню,таща на хвосте городские огни.Загрустив,каждый домик с охапкой деревьевкого-то высматриваетв моем окне.И долго —тя-нет-ся за на-ми,отставая.Видно, по ушедшим память гложет…Как стоп-кран рвут,отдаляя расставание,окна – настежь,душу – настежь тоже!Господи, дома-то постарели как!Сгорбились над лужами, ворча,словно бабки над остывшими тарелкамищей – для не заехавших внучат.Воздуха –

как в песне.Слышно версты.Мы бросаем в речку пятачки.Мы сюда когда-нибудь вернемся.Избяная наша, подожди.Оглянусь…К стеклу прижавшись, сяду,ощутив прохладу у щеки.А они столпились и с досадойсмотрят с того берега реки.Не хватает зрения,моргают.И печаль струится сквозь очки.А потом, наверно, собираютброшенные нами пятачки.1986

Майский снег

И грянул гром,и выпал снег —грусть вперемешку с шумом капель.Как будто кто рассыпал смех,потом подумали заплакал.А позже снег, набравшись сил,качался мутными стеблями.Но ветер, воя,их косил,звеня воздушными серпами.Потом, себе устроив роздых,над клумбой – словно он продрог —волчком крутился в хлопьях звездныхи зарывался под сугроб.Потом порхал. И так был сочен.И так загадочен на вид,что целый миг казалось —ночьюон снова в небо улетит…Хотелось – но никто не вышел —из снега горки заливать.Все знали:завтра день опять.И грязи будетвыше крыши.1985

Новый год

Душу, жившую бесслезно,омываю раз в годуголым трепетом березы,как из лужи на снегу,средь цветного обезличья,надоевших роков вой —русской песенной привычкой,полосатою судьбой.В сердце чувственная руганьпамяти гнездо свила,но порой, как голос друга,забываются слова.И в предчувствия, как с горки,мчишься, отморозив нос.И любовь в дубленом горлезастревает, словно кость.И опять приходит плата —гаркнуть прошлому: люблю!И так хочется заплакать,и опять, стыдясь, терплю.И, свернувшись матерщинойв накопившемся соку,черно-белая судьбинапримерзает к сапогу…1986

Аминь

В свете жизнью разыгранных драм,что бы там атеисты не прочили,влюбленный —в женщину вхожу,как в храм,сотворенный великими зодчими.И ее просветленным глазамисповедуюсь напропалую,к ним припав,как к живым образам, —Богоматери руки целую.Каждый любящий – это родня, —по скорбящему лику почуяли, забывшись и взор свой подняв:«Мама, мама, где сын твой?!» —кричу я.«Может, умер он, может, в беде —нищий духом, но в этой обителивоскрешаю в себе и в тебея любовь нашу, мною убитую.С ней повязан я отчей силой».В то и верую, осиянный,что целую свою Россиюв губы черные Несмеяны.Не бывают чужими объятия!Под роднымвенценосным кровомдорисовываю уста невнятныея своей, пусть испорченной, кровью.И служить тому чувству вещемувечный крест нас благословил.В церкви молюсь я женщине,живущей в вечной любви.1986

* * *

И в память клонится чело.Десятый век вьюжит…Россия,какой неведомою силойтебя вдоль мира размело?!Валяют ваньку отовсюду.И с дыркою, взамен креста,мужик шатается приблудныйи не желающий родства.Он как дыхнет…И в звездной стаезапляшет солнце,словно черт.«Окстись!» – вскричу.Душа оттает.Но с крыш, как назло, потечет.1987

Сухарева башня

Не в силах распрощаться с днем вчерашними втискиваясь в завтра самое,я чувствую себя угнавшим самолет,увидев землю с Сухаревой башни.Домой лечу. И мается душа.В иллюминатор выглянув с тревогой,все то же вижу там: два алкашаи б… бредут тоскливо по дороге.И тонут с откровением и больюво взглядах их и жизнь моя, и грусть,и самолет, – как крест на снежном поле.А все пути ведут в Святую Русь…А я лечу, как будто на премьеручужой судьбы. Озлоблен, как дублер,с упрямством постигая – не Рублевв ту «троицу» выписывал мне веру.А мы летим. И монотонно-страннопроходит жизнь, не ведая беды.И под пятою остаются страны,и люди – вне борьбы и вне судьбы…А мы летим, хотя немного страшно.А впереди, перстом вонзив в зенитнательный крест свой, Сухарева башня —боярыней Морозовой летит.1988