Сократ и афинская демократия
Шрифт:
клятве я называл других богов. А молодых людей как я могу развращать, если я приучаю их к перенесению трудов и экономии?
Что же касается преступлений, которые караются смертной казнью — святотатства, прорытия стен, похищения людей, государственной измены, то даже сами противники не говорят, что я в чем–то из этого виновен. Таким образом, мне по крайнем мере кажется странным, в чем вы усмотрели с моей стороны преступление, заслуживающее смертной казни. Но даже и несправедливый приговор не заставит меня чувствовать себя униженным: он позорит не меня, а тех, кто постановил его. Утешает меня еще и Паламед, смерть которого так похожа на мою: даже и теперь он вдохновляет поэтов на песни гораздо более прекрасные, чем Одиссей, виновник его несправедливой казни. Точно так же и мне, я уверен, засвидетельствует грядущее время как свидетельствует прошедшее, что я никого никогда не обижал,
После этой речи он ушел; веселье выражалось в его лице, осанке, походке. Заметив, что его спутники плачут, он сказал: Вы, что? Вы только сейчас плачете? Разве не знаете, что с самого рождения я осужден природой на смерть? Да, если бы мне погибать безвременно, когда течет счастье, то несомненно нужно было бы горевать и мне и расположенным ко мне людям; если же я кончаю свою жизнь в ту пору, когда ожидаются в будущем разные невзгоды, то я думаю, что всем вам надо радоваться при виде моего счастья»
[44].
Поскольку Платон присутствовал на суде лично, а Ксенофонт отсутствовал, следует привести и те последние слова, обращенные к судьям, которые фигурируют у Платона и которые имеют для нас особую важность:
«Со мной, мужи судьи, случилось что–то удивительное. В самом деле, в течение всего прошлого времени обычный для меня вещий голос слышался мне постоянно и останавливал меня в самых неважных случаях, когда я намеревался сделать что–нибудь не так; а вот теперь, как вы сами видите, со мною случилось то, что может показаться величайшим из зол, по крайней мере так принято думать; тем не менее божественное знамение не остановило меня ни утром, когда я выходил из дому, ни в то время, когда я входил в суд, ни во время всей речи, что бы я ни хотел сказать. Ведь прежде, когда я что–нибудь говорил, оно нередко останавливало меня среди слова, а теперь во всем этом деле ни разу оно не удержало меня от какого–нибудь поступка, от какого- нибудь слова.
Как же мне это понимать? А вот я вам скажу: похоже, в самом деле, что все это произошло к моему благу, и быть этого не может, чтобы мы правильно понимали дело, полагая, что смерть есть зло. Этому у меня теперь есть великое доказательство, потому что быть этого не может, чтобы не остановило меня обычное знамение, если бы то, что я намерен был сделать, не было бы благом»
[45].
Сделав это замечание, еще раз демонстрирующее нам полностью рациональное происхождение так называемого демония Сократа, порассуждав о том, что в загробном мире его ждут лучшие из прежде живших людей и полубогов, в завершение Сократ сказал: «Но вот уже время идти отсюда, мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога» [46].
Так завершился суд над этим удивительным человеком, во всеуслышание заявившим о том, что его нравственные ценности стоят значительно выше человеческой жизни даже в том случае, если эта жизнь — его собственная.
Оценивая данное событие с общечеловеческой точки зрения, можно вполне согласиться с высказыванием известного антиковеда С. Я. Лурье: «Введение конституции Клисфена в Афинах и аналогичные процессы демократизации в других греческих полисах передали всю власть в государстве народному суду присяжных и Народному собранию. Эти коллективы не состояли из образованных людей, специально подготовленных к решению государственных важных вопросов; они состояли из случайных рядовых граждан, которые не в состоянии были разобраться в юридических тонкостях… Эти люди из массы, претерпевшие столько притеснений в предшествующую эпоху от образованных аристократов, выставлявших себя благодетелями народа, относились с подозрительностью и недоверием к интеллегенции, которая, как правило, состояла из представителей привилегированных кругов» [47].
Однако, соглашаясь с С. Я. Лурье в общей оценке, как уже было сказано еще во введении к данной работе, нам представляется, что сведение «дела Сократа» только к противостоянию интеллектуального и высокоморального индивида с необразованной толпой, только сузит наше понимание значения Сократа как в истории Афин, так и в мировой истории, в том числе и скроет социальный смысл происходящего.
В связи с этим, следует учитывать и то, что спустя несколько десятилетий после «дела Сократа», аналогичному обвинению «в развращении молодежи и излишнем вольномыслии» был подвергнут прославленный афинский ритор Исократ. Его обвинитель Лисимах, так же как и Мелет, утверждал, что «молодежь, обученная красноречию, с ее помощью, будучи не правой, сможет одерживать победы в судебных процессах», что, по его мысли, нарушает равенство граждан
Несомненно, что Исократ, хорошо знакомый с Платоном, в полной мере учитывал предшествующий опыт Сократа. Однако, как мы знаем, Сократ должен был хорошо помнить такой же предшествующий опыт судебного поражения со стороны Анаксагора! И тем не менее, с нашей точки зрения, Сократ сознательно пошел на обострение и по сути спровоцировал, заставил голосовать против себя 281 судью из пятисот [50].
Отвечая же на этот вопрос, следует заметить: в явно выраженном стремлении Сократа героически умереть, безусловно, присутствовало и желание общеэллински знаменитого, но уже очень пожилого философа уйти из жизни максимально красиво. Однако, с нашей точки зрения, в том удивлении, с которым Сократ отреагировал на слишком небольшой перевес голосов тех судей, что выступали за признание его виновным, слишком заметно было собственное понимание Сократа своей виновности перед афинским обществом и его демократическим строем. В отличие от присяжных, которые могли быть сбиты с толку пожилым возрастом, известностью и личной добропорядочностью подсудимого, сам Сократ никогда не строил себе иллюзий в своей социальной, а потому и ментальной, идеологической несовместимости с тем демократическим строем, что трансформировался к этому моменту времени уже в охлократию. И его последнее замечание о том, что его обличения неправильности афинского строя являются еще сущим пустяком перед теми обличениями, что последуют из уст тех, кто придет после него, было не только пророческим: Сократ слишком хорошо понимал, как много было изьянов у той системы, в которой он жил и которой самой оставалось существовать уже весьма короткое время…
Суд над великим философом продлился всего один день и к вечеру завершился. Однако, по воле Судьбы, по–видимому, благосклонной к афинскому философу, все не закончилось так быстро, как на это надеялись обвинители Сократа. Исполнение вынесенного судебного приговора было отсрочено на месяц, и потому Сократ еще успел порадовать своих друзей и учеников новыми рассуждениями на свою излюбленную тему о добродетели и особенностях поведения тех, в ком живет искра божественного дара. И существенную часть этих уже по сути предсмертных речей великого мыслителя опять заняли критические замечания в адрес той толпы, того афинского демократического большинства, что осудило Сократа.
Глава 19. Сократ в дни Аполлона: титоговые мысли о индивиде и толпе
Итак, волею судеб приведение в исполнение смертного приговора в отношении Сократа было отсрочено на месяц ввиду того, что в Афинах в момент совершения суда шел праздник бога Аполлона, и специальный государственный афинский корабль со священным посольством (феорией) уже отбыл на остров Делос, где, по преданию, была родина бога Аполлона. По традиции, пошедшей еще с эпохи Тесея, казнить в это время было ритуально запрещено. Таким образом, бог Аполлон словно подарил мыслителю, когда–то родившемуся также в посвященный ему месяц, дополнительные недели жизни. Подарил словно для того, чтобы тот окончательно обобщил все то, о чем говорил всю жизнь.
Как провел этот последний месяц своей жизни Сократ, прекрасно описывается в платоновских диалогах «Критон» и «Федон». Но прежде чем обратиться к ним, дадим слово Ксенофонту: «По общему признанию, никто не запомнит, чтобы кто–нибудь встретил смерть с таким достоинством. После суда Сократу пришлось прожить еще целый месяц, и в течение всего этого времени он жил, как видели все близкие к нему люди, совершенно так же, как и в прежнее время; а в прежнее время его необыкновенное благодушное, ясное настроение возбуждало всеобщее удивление. Можно ли умереть прекраснее, чем так? Какая смерть может быть прекраснее той, когда человек умирает с таким великим достоинством? Какая смерть может быть счастливее самой достойной? Какая угоднее божеству, чем самая счастливая?» [1]