Сократ и афинская демократия

Зберовский Андрей Викторович

— Так если и тиран, властвующий в государстве, напишет гражданам, что следует делать, и это закон? — снова уточняет Алкивиад.

— Да, — отвечал Перикл, — все что пишет тиран, пока власть в его руках, и это называется законом.

— А насилие и беззаконие, — спрашивает Алкивиад, — что такое, Перикл? Не то ли, когда сильный заставляет слабого не убеждением, а силой делать, что ему вздумается?

— Мне кажется, да, — сказал Перикл.

— Значит, и все, что тиран пишет, не убеждением, а силой заставляя граждан делать, есть беззаконие? — спрашивает Алкивиад.

— Мне кажется, да, — отвечал Перикл, — я беру назад свои слова, что все, что пишет тиран, не убедивши граждан, есть закон.

— А все то, что

пишет меньшинство, не убедивши большинство, но пользуясь своей властью, должны ли мы это называть насилием или не должны? — продолжил Алкивиад.

— Мне кажется, — отвечал Перикл, — все, что кто–нибудь заставляет кого- нибудь делать, не убедивши, — все равно, пишет он это или нет, — будет скорее насилие, чем закон.

— Значит, и то, что пишет весь народ, пользуясь своей властью над людьми состоятельными, а не убедивши их, будет скорее насилие, чем закон? — подлавливает его Алкивиад.

— Да, Алкивиад, — отвечает Перикл, — уже уловивший, в какую сторону разворачивает диалог Алкивиад, — и мы в твои годы мастера были на такие штуки, которыми, по–видимому, занят теперь и ты.

А Алкивиад на это сказал: Ах, если бы, Перикл, я был с тобою в то время, когда ты превосходил самого себя в этом искусстве» [37].

В данном пассаже отчетливо просматривается и сократовская критика необразованного большинства, которое как тиран заставляет жить по придуманным им законам людей состоятельных, и критика Перикла как политика, который состоит в услужении пользующегося властью демоса, явно не задумывающегося о том, что же такое закон, тиранящего состоятельное меньшинство, и даже не видящего необходимость убеждать его в правомерности тех или иных решений Народного собрания. А за всем этим видно и то неуважение Алкивиада к таким предшествующим ему нынешним политикам, что, как Перикл, так легко идут за колеблющимся то туда, то сюда необразованным большинством.

В своих «Воспоминаниях о Сократе» Ксенофонт писал: «Удивительным кажется мне также и то, что некоторые поверили, будто Сократ развращает молодежь — Сократ, который больше всех на свете обладал воздержанием в любовных наслаждениях и в употреблении пищи, затем способностью переносить холод, жар и всякого рода труды и к тому же такой привычкой к умеренности в потребностях, что, при совершенно ничтожных средствах, совершенно легко имел все в достаточном для него количестве» [38]. Однако, читая многие сократические диалоги, можно удивляться только удивлению самого Ксенофонта. Безусловно, Сократ учил воздержанности в любовных наслаждениях и в употреблении пищи, к умеренности и во многих других потребностях. И тем не менее, привносимое Сократом в сознание своих наиболее амбициозных учеников ощущение их избранности и предопределенности политического успеха, с нашей точки зрения, иначе как развращенностью назвать трудно.

В платоновском «Евтидеме», описывающем события 408–405 годов до н. э., Сократ знакомит молодого Клиния с двумя приезжими софистами, братьями Евтидемом и Дионисодором. По просьбе Сократа они демонстрируют свою ловкость в словесных перепалках и спустя какое–то время полностью запутывают и Клиния и его друзей. После этого начинаются обиды тех присутствующих, которые хоть и не согласны с оценками софистов, тем не менее не могут вести диалог с ними на равных и потому оценивают их деятельность по научению искусству красноречия и управления обществом как вредоносную, как уничтожение и порчу юношества. Заступаясь за софистов, Сократ говорит возмущенным афинянам следующее:

«Ктесипп, мне кажется, нам надо принять от наших гостей (софистов — прим. автора) их речи, коль скоро они желают их нам подарить, и мы не должны спорить с ними из–за их имен (имен, то есть определений — прим. автора).

Если им дано так губить людей, что из дурных и неразумных они могут сделать достойных и благоразумных, то сами ли они изобрели это или от кого другого научились такому уничтожению и порче, с помощью которых они, разрушив скверного человека, воскрешают его хорошим, если они это умеют (а ведь ясно, что умеют: они заявили, что их недавно обретенное искусство как раз и состоит в том, чтобы делать дурных людей хорошими), то давайте уступим им в этом: пусть они погубят нам мальчика и сделают его разумным, а также всех нас. Если же вы, молодые, боитесь, то пусть опасность коснется меня, как это бывает с карийцами; ведь, поскольку я стар, я готов рискнуть и предоставить себя нашему Дионисодору как колхидской Медее. Пусть он погубит меня и, если хочет, сварит живьем и сделает другое что–либо со мной по желанию, лишь бы я только стал хорошим» [39]. А после этих слов Сократа устыженная молодежь говорит, что она ничего не боится и готова сама подвергнуться софистической экзекуции.

В этом платоновском диалоге «Евтидем» важно даже не то, что Сократ открыто предлагает афинским юношам пойти на некую порчу к заезжим иностранцам–софистам, а то, что в ходе полемики Сократ несколько раз подчеркивает свою мысль, что афинским юношам, раз они хотят чему–то научиться, следует обязательно измениться, стать другими [40]. И эти советы Сократа юношам легко идти на изменение тех своих ментальных подходов, что вырабатывались в них семьей, гимнасиями и палестрами, всем афинским обществом в целом, так же не могли не восприниматься его современниками (тем более во время тяжелейшей Пелопоннесской войны) иначе как развращение молодежи, превращение их в таких ментально и идеологически других, что могли становиться опасными для того политического строя их отцов, что являлся демократическим.

Отдавая должное высокой разумности поведения Сократа, можно не сомневаться, что сам философ понимал опасность своей деятельности не только для своего демократического общества, но и для себя лично. Так, в платоновском диалоге «Гиппий Больший», высмеивая стремление софиста Гиппия заработать на обучении молодежи умению красноречия и добродетели управления людьми, Сократ язвительно спрашивает его, почему же, часто бывая в Спарте, где граждане очень гордятся своим стремлением к добродетели, Гиппий так ничего и не заработал, философ получает весьма показательный ответ. Гиппий отвечает: «Виной всему то, что в Лакедемоне запрещено изменять законы и учить сыновей вопреки установившимся обычаям» [41].

Так вот, этим самым «учить сыновей вопреки установившимся обычаям и готовить их к изменению неразумных законов», с нашей точки зрения, как раз и занимался всю свою сознательную жизнь сын Софрониска. Занимался, не боясь того, чего убоялся даже один из самых активных софистов Эллады! Посвятив около сорока лет своей жизни ежедневному общению с наиболее активной и амбициозной частью афинской молодежи, Сократ на самом деле так существенно перестраивал их сознание в антитрадиционную и потому объективно антидемократическую сторону, что судебное определение этого как «развращение юношества и отвлечение его от отцов» довольно точно описывало имеющуюся ситуацию.

Отсюда неудивительно, что спустя какое–то время, данная деятельность Сократа, направленная на то, чтобы посредством своих маевтических бесед изменять мышление и взгляды афинского юношества так, чтобы они превращались в ментально других, попала под пристальное общественное наблюдение и даже была признана откровенно вредоносной. И самым первым случаем именно такой общественной оценки результатов общения Сократа с афинским юношеством стала знаменитая комедия «Облака» Аристофана.