Сокровища на земле
Шрифт:
– С ума сошла.
– Посмотри, какой помидор, какого он цвета. Съешь что-нибудь. Творог, сметану. Яйцо, сок.
– А потом пойдем гулять, - сказал художник.
Надежда Сергеевна весело посмотрела на него:
– Вот правильно!
– Вкусно пахнет. Я был не голоден, а теперь захотел есть, - сказал он.
– Сейчас все съем.
– Вот и ешьте, - сказал Петр Николаевич.
– Как я рад, Надюша, что у тебя никогда не было женского кулинарного честолюбия. У моей мамы оно появилось под конец жизни.
– У моей мамы его не было, - заметила Надежда "Сергеевна.
–
– Арсений, миленький, - обратилась Надежда Сергеевна к художнику.
– Я убегаю и полагаюсь на вас, на ваше благоразумие. Поедите, отдохнете немного - и на улицу, на солнце.
– Ты раньше не была так солнцелюбива, - пошутил Петр Николаевич.
– Это открылось под конец жизни, как кулинарные способности твоей мамы, - ответила Надежда Сергеевна.
– Ну, никто больше нами не командует, - сказал художник, когда Надежда Сергеевна ушла, - можем делать все по-своему. Хотите, заварю крепкого чаю? Или кофе? И спасибо за кубок.
– За что, друг мой? При чем тут кубок?
– Я знаю, - ответил художник.
– Есть будем?
– Вы.
– А гулять?
– Посмотрим. Вот о чем я хотел с вами поговорить, только выслушайте меня, не перебивайте. Все мы смертны, и я, по-видимому, тоже. Никакого особенного наследства после меня не останется, то, что было, развеялось, раскидалось, и бог с ним. Но то, что есть... Что связано с Пушкиным, это для меня самое дорогое, отдать надо в Пушкинский музей. Библиотеку тоже. Кубок и лиможскую эмаль возьмите себе на память...
Петр Николаевич сидел на диване очень прямо, спокойно. Художник увидел, как прекрасен, отрешен от жизненной суеты и как страшно одинок этот старик с блестящими яркими глазами и как он добр.
Художник молчал.
– Понятно?
– Петр Николаевич ободряюще улыбнулся ему.
Улыбка прощала, отпускала грехи, суетность, алчность, невежество, улыбка говорила: не огорчайся, ничего страшного нет в том, что происходит, что одна жизнь с ее ошибками прокрутилась до самого конца - моя, а другая - твоя - начинается. Не стесняйся того, что ты молод, здоров и всего тебе хочется, говорила улыбка, и не жалей меня, моя жизнь была. Я страдал, я любил, я мерз и отогревался, я жил, остальное неважно. Поверь, милый художник, это главное. Не стесняйся самого себя, твоя сила в том, что ты молод.
Старик встал, легко нагнулся и вытащил из-под дивана удлиненный пакет, завернутый в холстину. Развернул, поставил на стул небольшую картину в черной раме. Стал поворачивать стул, ища правильное освещение.
Картина изображала сцену в корчме, людей, пьющих и поющих, прославляла радости жизни, как принято говорить, но производила грустное впечатление. Художник вглядывался в некрасивые лица, в коричневую темноту старой живописи.
– Мы приписывали ее... да это неважно, пожалуй, кому мы ее приписывали. Теперь я слышал разные мнения. И сомнения. Ну, судите сами, вы ее видите.
Гуляка там танцевал, уперев руки в бедра, штаны были ему велики и болтались, а он все танцевал, другой обнимал упитанную девушку в чепце и в белом фартуке, сдобную булочку, третий колошматил
Петр Николаевич вернулся на диван.
– Благодарю вас, - сказал художник.
– Что-то вы меня сегодня подозрительно часто благодарите. Я не привык видеть вас таким вежливым. Ни к чему это, мой друг. В детстве мы в таких случаях говорили: тронут, двинут и опрокинут.
– Я теперь тоже буду так говорить, - улыбнулся художник.
– Это мне годится.
– Я любил голландцев. Эту картину мы считали украшением собрания. Мы это они, родители и их родители. Я ее отдавал в реставрацию. Неплохо они ее сделали, правда? Ее вы отвезете...
– он назвал городок, о котором рассказывал Кате, - ...там есть галерея, очень недурная, заодно ее поглядите. Я вам вообще советую, друг мой, объехать эти маленькие городки и посмотреть тамошние собрания, вам это много даст...
– Хорошо.
– На кладбище найдете могилу Милениных, подойдите к ней.
– Если хотите, я буду раз, в год ездить на эту могилу.
– Не надо, мой друг. Когда-нибудь, если попадете туда, вспомните.
– Да-да, - художник прижался лицом к руке Петра Николаевича.
– Я сделаю все.
– Не плачьте, мой друг дорогой. И ничего не надо делать. Я верю в вас, знаю, что вы талантливы, вы еще не нашли себя. Найдете. Будете работать, станете большим художником. Катя поможет. Меня вы будете помнить, я знаю. Что же еще вы можете сделать? Надежде Сергеевне будет плохо, она не привыкла жить без меня.
– Я ее не брошу.
– Знаю.
Больше Петр Николаевич не выходил из дома и почти не вставал с дивана. Жена взяла отпуск, ухаживала за ним, хотя он ничего не просил и не требовал, не жаловался на боли, чтобы не огорчать ее. Просил только, чтобы Надежда Сергеевна сидела рядом, держала его руку, и они разговаривали. Раньше им некогда было поговорить.
– Помнишь, Надя, как мы с тобой ездили на Кавказ?
– Войлочные шляпы были тогда популярны. Мы их носили.
– Помню я эти шляпы. А как мы загорали тогда - как негры. Тебе загар был к лицу. Все-таки мы молодые лучше знали, как жить. А потом забыли.
– Кто забыл?
– Все думаю, как бы сложилась наша жизнь, если бы я больше любил плохую погоду, меньше увлекался городами и если бы ты разделяла мои увлечения.
– Типично мужская несправедливость, я всегда была на твоей стороне.
– Но иногда не могла скрыть разочарования.
– Обидные слова.
– Не для тебя. Я все думаю, почему я так мало успел в жизни, так мало сделал, а кажется, что мог...
– Ты написал хорошие книжки, говорю как библиотечный работник.
– Какие-то годы я совсем мало писал, когда по музеям работал.