Сокровища на земле
Шрифт:
Она скоро вернулась с шофером и Костика прихватила в качестве рабочей силы. Он согласился охотно и даже проявил подобие интереса, спросил, как звали покойную и от чего она умерла. Последнего Лариса не знала.
Старушка Мария Григорьевна с радостью ответила на его вопросы. Они разговорились.
– Халат японский у нее лиловый был, рукава висючие. Халат-кимоно, ох и халат, у меня от него тряпочка была, ох и хороша!
Мария Григорьевна улыбалась воспоминанию о халате и тряпочке, Костя внимательно слушал.
– Она сама красивая
Голландская горожанка, женщина с твердыми принципами и понятиями о чести, со спокойным трезвым взглядом голубых, как сама ее прекрасная страна, глаз, была ловко втиснута в поставец из красного дерева, еще один поставец! Шофер толкал его плечом с одной стороны, а Лариса - с другой. Костик не пошевелился, сказал только: "В дверь не пройдет" - и опять повернулся к бабушке Марии Григорьевне.
Может быть, было еще не поздно, хлопнув поставец по жирному боку, воскликнуть: "А пропади оно пропадом!", засунуть (уж если так приспичило) бесхозную голландскую горожанку под мышку и удалиться. Может быть, еще можно было спасти себя, свою душу, свою любовь, свою жизнь. Может быть, еще можно было, а может быть, и нет. Но Лариса, как безумная, продолжала толкать плечом и животом тяжеленный неподъемный роскошный поставец, который трещал, скрежетал, грохотал и не поддавался.
– Вот Дарью бог забрал к себе, а меня не забирает. Почему?
– задала Мария Григорьевна Костику вопрос, на который трудно было ответить. Но Костик нашелся.
– Не время, - очень веско сказал он.
Старушке ответ понравился.
– Как бы не так, - сказала она, совсем развеселившись.
Лариса оттащила поставец и вернулась с шофером за диваном. Вид у нее был как у человека, которого хватил солнечный удар. Грозная, зловещая краснота заливала кожу, глаза опухли.
Громадину диван они вдвоем с шофером не могли даже сдвинуть с места.
– Костя, помоги!
– крикнула Лариса.
– Неужели не видишь? Помоги.
Но ей уже никто не мог помочь.
– Давай толканем, - предложила старушонка Мария Григорьевна и поднаперла плечиком и ударила сухими состиранными ладонями, и диван как воздушный мяч мягко отъехал от стены, словно добрый дух приказал ему отъехать.
Костик на призыв не отозвался, не повернул головы, старушка даже ему попеняла:
– Чего ты так, не хошь, чтобы она эту небель ограбала?
– А мне наплевать, - ответил Костик.
– Умно, - подхватила старушка, - чего тебе, чужого доброго жалко? Вот Дарья тоже такая была, вещи любила до страсти. Прямо сдыхала, все ограбала, а бог на это не посмотрел, все осталось.
– Мне наплевать, - зло повторил Костик.
– Мне вот ничего не нужно, а ей нужно, она молодая. Ты ее не суди. Вон как себе кишки надрывает, смотреть плохо.
Старушка опять хотела
– Нечего тебе, бабушка, лезть, пусть сама. Сколько она вам хоть денег дала?
– Сколько дала, столько дала, - улыбнулась старушка.
– С нас хватит. А тебе не скажу, ты ее ругать будешь. Вон ты какой волнатый.
– Можете не говорить, - согласился Костик, - это неважно. Это совершенно неважно.
Лариса вырывала люстру из потолка, стоя прямо в сапогах на обеденном столе, среди разбросанных на нем бесценных предметов. Несколько хрустальных подвесок в форме слезок, они и называются слезки, упало и разбилось с характерным прозрачным звоном.
Казалось, вещи издают крики и стоны, не хотят, чтобы их рвали с мест и тащили отсюда к новой хозяйке.
Шофер, видимо, понял, что участвует в грабеже, осознал свою роль и свою задачу. Он помогал Ларисе на совесть, как будто рассчитывал получить свою долю, схватить куш.
– Зря, братец мой, стараешься, - сказал Костик шоферу.
– А тебе мне оказать нечего, - бросил он Ларисе.
– Живи. Пользуйся, - и ушел, чтобы собрать свои трусы и майки, а также свои холсты и картины, готовые и только начатые. Когда Лариса на грузовике с вещами Дарьи Михайловны приедет домой, его уже не будет. Он успеет уйти.
Он попрощался с бабушкой.
А Лариса осталась, и уже никто и ничто не помешало ей довести дело до конца.
Жаба принесла ей счастье, жабье счастье и жабье богатство, теперь ей осталось до скончания века беречь его и стеречь и ждать жабьего принца, потому что принц человеческий, сын человеческий ушел, унес ноги, спасая молодость свою, талант и честь.
Слава богу, Петр Николаевич мог работать. Он писал об оружии и знаменах, об орденах и солдатских песнях, о музыке, театре, живописи, литературе. Об обычаях предков, их вкусах и привычках...
Были годы, когда все это, казалось, забыли, и телефон его молчал. Он тогда работал в Литературном музее научным сотрудником. И писал только для музея. Конечно, всегда существовали люди, которых интересовала отечественная история, но теперь таких стало много, если не все. Он стал модным автором. Давно, в юности, на вечный вопрос, чего бы ты хотел в жизни, отвечал невесте своей Надюше: "Пригодиться". А позднее на вопрос о профессии отвечал: "Продавец воздуха". Так и осталось, ничего другого он для себя не придумал.
...На площадях и в переулках стояли театры, белели колонны, по вечерам освещались подъезды и застенчиво улыбались одинокие женщины и насмешливо одинокие мальчики, спрашивая лишнего билетика, а странные и прекрасные люди, артисты, входили в боковые темные двери, каждый раз заново волнуясь. Волнение их вечно и неодолимо... Так было и будет. Он писал о дружбе своей с актером, который не был прославлен при жизни. "Я должен о нем рассказать, кроме меня некому", - шептал он, продолжая писать.