Сокровища женщин Истории любви и творений
Шрифт:
– Постой! О чем ты говоришь? Повтори!
Варвара Александровна вскинула голову и с достоинством, снова переходя на «вы», произнесла:
– Мне хотелось лишь сказать, что я люблю вас. И это давно ни для кого не тайна, кроме вас.
– Вы любите меня? Я любим?! О, я счастливейший из смертных! Нет, прелестнейшее, восхитительнейшее создание, вы решили посмеяться надо мною – вместе с сестрами и кузинами!
– Я не шучу. Предстоящая разлука вынуждает меня на это объяснение, иначе бы я преспокойно жила, наблюдая близко, как зарождается талант. Потом не говорите, что я вынудила у вас признание, вы ни в чем не признались. Сокровенные мысли и чувства вы любите хранить в глубине души, как недра хранят алмаз.
В порыве восхищения и счастия он обнял ее и поцеловал в плечо, что заставило ее рассмеяться…
– Не пожалеешь, любить – счастие, даже в разлуке.
– Но это же мука?
– Мука и есть счастие, в том суть бытия.
– Хорошо, хорошо. Ты всегда заговоришь меня, Мишель, всегда докажешь все, что захочешь. Это как с бабушкой ты обращаешься.
– Кто любит, тот послушен. Но это одна половина счастия.
– А другая половина счастия?
– Властвовать в любви, как и в ненависти.
– Тишины мало, нужна буря.
– Будь покойна, будь товарищем бурь моих, мы и в разлуке будем двумя половинками всего счастия земного.
– Увы! – всплеснула руками Варвара Александровна, мол, что от нее зависит.
К лету все разъехались, а Лермонтов с бабушкой уехали в Петербург.
Лермонтов «рассматривал город по частям и на лодке ездил в море, – как писал в Москву к одной из знакомых барышень, – короче, я ищу впечатлений, каких-нибудь впечатлений!.. Преглупое состояние человека то, когда он принужден занимать себя, чтоб жить, как занимали некогда придворные старых королей, быть своим шутом!.. Как после этого не презирать себя; не потерять доверенность, которую имел к душе своей…»
И это пишет юноша восемнадцати лет, впервые приехавший в столицу Российской империи. Ему скучно, мало впечатлений. А, может быть, их избыток, что в юности выносится с трудом как отсутствие тех, какие нужны уму и сердцу.
И далее он писал: «Странная вещь! только месяц тому назад я писал:
Я жить хочу! хочу печали Любви и счастию назло; Они мой ум избаловали И слишком сгладили чело; Пора, пора насмешкам света Прогнать спокойствия туман: Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан?И пришла буря, и прошла буря; и океан замерз, но замерз с поднятыми волнами; храня театральный вид движения и беспокойства, но в самом деле мертвее, чем когда-нибудь».
Лермонтов лишается сна: «… тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит», терзается он.
Между тем, побывав снова на берегу моря, очевидно, в Петергофе, Лермонтов написал стихотворение, которое в России все знают наизусть, и приводит его в письме к Марии Александровне Лопухиной, которая вступила в переписку с юным другом.
«Вот еще стихи, которые сочинил я на берегу моря…
Белеет парус одинокой В тумане моря голубом. Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном? Играют волны, ветер свищет, И мачта гнется и скрыпит; Увы! – он счастия не ищет И не от счастия бежит! Струя под ним светлей лазури, Над ним луч солнца золотой; А он, мятежный, проситПрощайте, не забудьте напомнить обо мне своему брату и сестрам…
P.S. Мне бы очень хотелось задать вам небольшой вопрос, но не решаюсь написать. Коли догадываетсь – хорошо, я буду доволен; а нет – значит, если бы я и задал вопрос, вы не могли бы на него ответить.
Это такого рода вопрос, какой, быть может, вам и в голову не приходит».
О чем речь? О ком? Мария Александровна догадалась и, видимо, точно. Она отвечала Лермонтову: «Поверьте, я не потеряла способности угадывать ваши мысли, но что мне вам сказать? Она здорова, вид у нее довольно веселый, вообще же ее жизнь столь однообразна, что даже нечего о ней сказать, – сегодня похоже на вчера. Думаю, что вы не очень огорчитесь, узнав, что она ведет такой образ жизни; потому что он охраняет ее от всяких испытаний; но я бы желала для нее немного разнообразия; что это за жизнь для молодой особы, – слоняться из одной комнаты в другую, к чему приведет ее такая жизнь? – она сделается ничтожным созданием, вот и все. Ну и что же? Угадала ли я ваши мысли? То ли это удовольствие, которого вы от меня ожидали?»
Если Мария Александровна угадала вопрос Лермонтова, то сцена, описанная ею о жизни ее сестры Вареньки, как ни странна она, в самом деле не могла не доставить ему удовольствия, – он посмеивался и словно бы сам с собой разговаривал от непостижимого восхищения. Столь уж однообразна ли жизнь испанской монахини, если она хранит в своем сердце любовь? Ему стало ясно, что хоть одна душа на земле помнит и думает о нем постоянно, неотступно, как мать помнит дитя, с которым разлучена.
И в это время в его жизни произошла решительная перемена, предопределившая его судьбу: он поступил, вместо университета, чтобы не потерять еще четыре года, в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, где учились или поступали ряд его товарищей по Московскому университету и два его двоюродных брата – Алексей Столыпин и Юрьев, это был обычный путь для дворянской молодежи, которая чуждалась гражданской службы, в государстве, где все должны служить, хотя бы чтобы иметь чин, дающий соответствующий статус в обществе…
В начале 1834 года из Москвы приехал в Петербург Аким Шан-Гирей для поступления в Артиллерийское училище, уже не дитя, которое приставало к Вареньке Лопухиной: «У Вареньки – родинка! Варенька – уродинка», а отрок, выросший под обаянием восхитительной девушки, чуждой житейской суеты и света.
Он остановился, разумеется, у бабушки, хотя Елизавета Алексеевна не была его бабушкой, но он рос у нее, как другие дети даже вовсе не из родственных семей, как Раевский, один из друзей Лермонтова, закончивший юридический факультет Московского университета и теперь служивший в Петербурге в Департаменте военных поселений, – она была всем бабушка, она заботилась о всех, кто составлял круг ее внука.
Шан-Гирей привез Лермонтову поклон от Вареньки. Он ожидал, что Мишель прежде всего справится у него о ней; Варенька только с ним и говорила о Лермонтове, не имея от него вестей, кроме косвенных, от сестры или Сашеньки Верещагиной, с которыми Мишель переписывался, но и к ним писал редко.
– Что он пишет? – бывало, спросит Варенька у Марии Александровны.
Сестра лишь рассмеется и никогда не покажет письма, потому что он, кроме обычных любезностей, нет-нет впадал в тон исповеди, которая звучала весьма странно: «С тех пор как я не писал к вам, так много произошло во мне, так много странного, что, право, не знаю, каким путем идти мне, путем порока или глупости. Правда, оба они часто приводят к той же цели. Знаю, что вы станете меня увещевать, постараетесь утешить, – это было бы напрасно!» Далее следовало: