Сокровища женщин Истории любви и творений

Киле Петр

– Лучше?

– Иначе бы он непременно погубил ее.

– Лучше господин Бахметев?

– При чем здесь Бахметев? Вы придаете ему значение, какого он не имеет; его вы не хотели знать, его нет для вас. Он всего лишь мой муж, как есть у меня дом и прислуга, все то, что необходимо для жизни на земле. Не мною это устроено.

– Уж конечно. Богом!

– За это вы и враждуете с миром, как Демон. Хорошо. Там – ваше право, ваше призвание, ваш подвиг. Вступиться за поэта и пострадать за это – подвиг. Но со мной зачем вам враждовать?

– Враждовать с вами?!

– В минуту увлечения и любви,

во мгновенье предстоящей разлуки я прошептала, что никому, кроме вас, принадлежать не буду, опрометчиво и безоглядно, как и бывает в юности. Я доверилась вам; полюбить от всей души – значит довериться. Я ожидала услышать то же самое от вас, поскольку страсть в вас пылала куда сильнее, чем во мне. Всякому слову вашему я поверила бы.

– Я не хотел обмануть вас напрасным обещанием, как в юности клянутся в чем угодно.

– Да, я помню ваши стихи, посвященные мне. Вы постоянно меня предостерегали.

– Я вас предостерегал?!

– «Мы случайно сведены судьбою…» Или: «Оставь напрасные заботы…» Или: «Мой друг, напрасное старанье!» Вы помните их? В ту пору я не вникла в их смысл, слышала лишь ваш голос, полный любви, восхищения и счастья, что вы почему-то называли страданием. Но ныне я понимаю вас лучше. Созревши рано умом, вы душой были юны, как юны и теперь. Это только в юности, в самую пленительную ее пору, любви взаимной мало, тем более что она не может быть вполне реальной, но ощущается необходимость высокого призвания, страданий и подвига, славы, – чем вы и жили в ту пору, и теперь всецело. Вы продолжаете восхождение, а мне пришлось после снов и грез девичьих сойти на грешную землю.

– Вы правы, может быть. Ныне я лучше понимаю вас и виню во всем себя одного. Это – как с Раевским. И все же в этих не очень вразумительных стихах все те же чувства, какие испытываю сейчас.

– О каком стихотворении вы говорите? Или о всех?

– О последнем, которое вы упомянули.

– Что же я говорю? Или это все ваш Демон? Он-то сыграл злую шутку с Екатериной Сушковой, напугав меня, что в ожиданиях своих я буду обманута не менее вероломно, как она. Я испугалась новой встречи с вами, как неминуемого стыда и позора, и сочла за благо выйти замуж. Это необходимо было еще по причине, какую вы найдете ничтожной.

– По какой причине еще?

– Отцовское наследство перешло к сыну всецело, мы, сестры, оказались из богатых невест вдруг бесприданницами; с женитьбой любезного брата, пусть он добр душой, мы окажемся в чужой семье. Я поняла: ради собственного достоинства должно выйти замуж; за кого – не имело значения. И все бы было хорошо, если бы не ваш Демон. В глазах моего добрейшего мужа я преступница, я была влюблена в вас и любила до обмороков и чудачеств, то есть жила монахиней в своей девичьей, чуждаясь света.

– Все прекрасное, все высшее и особенное, чем вы были столь восхительны в юности, он повернул против вас?! В каком веке он живет?

– Но разве и ваш Демон не поступает в точности также?

– Значит, мой Демон вселился в вашего мужа, чтобы любить вас?

– Вы смеетесь? А я его боюсь до смерти.

– Оставьте! Это всего

лишь богатенький и добрейший муж, услуживый, как слуга. Чего еще нужно жене с ее умом и достоинством прелестной женщины? Я думаю, Беатриче была вполне счастлива в замужестве, кто бы ни был ее муж, в лучах поклонения Данте.

– В каком веке живете вы, Мишель?

– В каком веке жил Пушкин? В блистательном!

– А ныне мы видим его закат?

– Закат бывает прекраснее дня.

По Москве разносится колокольный звон.

– Это сон, – Лермонтов осторожно протягивает руку в сторону Варвары Александровны, она приподнимается, рука его касается ее плеча, она вздрагивает, он тоже, она отходит и исчезает в дверях. – Это чудный сон. Это Вечная женственность посетила меня, ее премудрость, София?!

Послышались голоса из дальних комнат, Лермонтов выбежал вон из дома и побрел восвояси.

В ночь перед отъездом ему пришло на ум помолиться, не за себя, он узнал, что Варенька больна, и ему сделалось грустно до слез, словно услышал весть о ее смерти. Перед иконой в дальнем углу дома (собственно это была часовенка в фонаре дома) с изображением богоматери.

Не успел Лермонтов преклонить колени, как в голове возникла строка, которая уже не могла не родить, как волна, другую, а та – третью, и он побежал к себе записать.

Я, матерь божия, ныне с молитвою Пред твоим образом, ярким сиянием, Не о спасении, не перед битвою, Не с благодарностью иль покаянием, Не за свою молю душу пустынную, За душу странника в свете безродного, Но я вручить хочу деву невинную Теплой заступнице мира холодного. Окружи счастием душу достойную; Дай ей сопутников, полных внимания, Молодость светлую, старость покойную, Сердцу незлобному мир упования. Срок ли приблизится часу прощальному В утро ли шумное, в ночь ли безгласную – Ты восприять пошли к ложу печальному Лучшего ангела душу прекрасную.

И тут же из старых стихов, потерявших смысл, он составил новый, полный для него величайшего значения.

Расстались мы, но твой портрет Я на груди моей храню: Как бледный призрак лучших лет, Он душу радует мою. И, новым преданный страстям, Я разлюбить его не мог: Так храм оставленный – все храм, Кумир поверженный – все бог!

Он снова любил ее, не госпожу Бахметеву, пусть она и ныне была хороша, с той полнотой облика и выражения, в цвете лет молодой женщины, когда все в ней – любовь, а Вареньку Лопухину, деву невинную, простую и чудесную, как ангел.