Сокровище господина Исаковица
Шрифт:
На поезде "Киндертранспорт" везли сотни детей, от года до пятнадцати лет. Все они покинули свои семьи, и им, подобно уезжавшим взрослым, не разрешали брать с собой ничего ценного. Только десять марок, сумку с одеждой и еду на двадцать четыре часа. Правда, бабушка везла с собой немного больше, поскольку ее мама запекла свои три самых ценных украшения в марципан и в пачке с печеньем положила их дочери в сумку.
Для бабушки Хельги эта история чрезвычайно важна, она вновь и вновь возвращается к ней, и все члены семьи слышали ее не менее тысячи раз. Начиная рассказывать, бабушка немного утрачивает обычную непроницаемость,
— Нам, трем старшим девочкам, приходилось заботиться в поезде о малышах. Как-то раз один маленький мальчик обкакался, поэтому я взяла его на руки, чтобы сменить подгузник. Тут поезд остановился, в купе вошли немецкие солдаты и закричали: "JUDEN RAUS!" [25] Мальчик до смерти пере пугался, начал звать маму, я пыталась его успокоить, но солдаты продолжали кричать, и он зарыдал еще громче. Я попробовала объяснить, что мне надо сменить малышу подгузник, но солдаты, не обращая на меня внимания, орали, чтобы мы выходили. Даже не помню, зачем. Вероятно, они собирались нас обыскивать.
25
Евреи, на выход! (нем.)
Пачка печенья с драгоценностями стояла в это время у них в купе на столе, и бабушка, сама не понимая, что делает, протянула ее солдатам. Хотя прекрасно знала, что попытка вывоза из Германии ценных вещей являлась очень серьезным преступлением.
— Я спросила их, не хотят ли они попробовать, – говорила она. – Не знаю почему. Но малыш так сильно кричал, а я так испугалась, что просто не знала, что делать.
Солдат в купе было двое. Один из них протянул руку и уже собирался взять печенье, но его остановил товарищ.
— Он сказал, что нельзя брать в рот ничего, к чему прикасались грязные жидовские пальцы, – рассказы вала бабушка. – И они не тронули печенье. Оно оста лось стоять на столе, а нас солдаты вывели. Маминых украшений они так и не нашли.
Не знаю, понимает ли бабушка, как ей повезло. Если бы они обнаружили ценности, ее поездка наверняка сразу бы закончилась и ей пришлось бы остаться в Германии вместе с другими еврейскими детьми, из которых лишь десяти процентам суждено было пережить уничтожение.
Рассказывая мне об этой поездке на поезде, бабушка говорила, что после прихода солдат в купе она почти ничего не запомнила. Только то, что на пароме в Швецию увидела таблички с надписью Juden [26] и безумно испугалась.
К этому времени дедушка Эрнст с компанией уже пробыли в Сконе чуть более трех месяцев, и, в точности как бабушку, их поначалу приводили в состояние шока многочисленные таблички со словом Juden.
— Мы подумали, что тут как в Германии, – говорил Хайнц. – Там мы привыкли к надписям, гласившим: "Собакам и жидам вход воспрещен". Наличие их в Швеции нас страшно испугало. Но когда мы сели в поезд в Треллеборге, к нам подошел какой-то швед, – продолжал он. – Он знал немецкий, и слышал, о чем мы говорили, и сказал, что нам не о чем беспокоиться. Поскольку на табличках написано не Juden, а f"orbjuden [27] .
26
Eвреи (нем.).
27
Запрещено (швед.).
Как
— Там было четыреста коров, которых нам приходилось чистить и доить с половины пятого утра до вечера, – рассказывал Хайнц. – Это было трудно и утомительно. Никто из нас раньше коров даже не видел, но мы всему научились.
Это стало началом длительного периода тяжелой и плохо оплачиваемой работы. Дедушка и остальные мужчины получали по две кроны в день, а женщинам приходилось довольствоваться вознаграждением в виде молока и картошки. Правда, входило проживание в бараке с земляным полом, где все и теснились. Жилище было совсем примитивное и холодное, поскольку изоляция отсутствовала, а доски отстояли друг от друга настолько, что легко удавалось смотреть сквозь стены.
Хуже всего приходилось зимой. Они постоянно мерзли, теряли в метель дорогу по пути на дойку и обратно и несколько раз были на грани смерти. От холода и отравления угарным газом от железной печки, которую они, пытаясь поддерживать тепло в бараке, топили коксом.
Помимо работы, дедушка с братом предпринимали первые попытки выучить шведский. Но практиковаться почти не было возможности, рассказывал Хайнц, поскольку остальные работники не желали с ними знаться.
— Мы с Эрнстом никак не могли понять, почему. Только много позже мы сообразили, что нам платили гораздо меньше, чем остальным. Потому-то они нас и презирали, что мы стоили дешевле, чем шведы, а ведь и самим им было тяжко. Конечно, нас просто использовали, но мы все равно радовались тому, что выбрались из Германии, и тому, что выжили.
Хорошо, что они относились к происходящему именно так, поскольку следующий год в Швеции продолжился аналогичным образом – работой за мизерную плату в провинции Сконе. Они вели крайне однообразное существование: отдыхали каждое шестое воскресенье, а в остальное время трудились. Всем не хватало денег, и все пытались скопить достаточную сумму, чтобы послать оставшимся в Германии родственникам.
Жизнь, конечно, была тяжелой, но через некоторое время стало все-таки получше. Особенно после того, как им удалось сменить изнурительный труд на хуторах на работу в садах.
— Мы работали у разных садовников по всей округе и, чтобы добираться до места, купили старые велосипеды, – рассказывала Рут. – Часто до работы требовалось проехать более двадцати пяти километров, но мы справлялись. Мы сняли у приятных солидных людей меблированную комнату с электрическим освещением и к тому же получили возможность отдыхать по воскресеньям. Это было замечательно.
Однако спокойствие продолжалось не слишком долго, поскольку девятого мая 1940 года мои родственники увидели в небе над Южной Швецией немецкие мессершмиты с нарисованной на них свастикой.