Солдатами не рождаются

Симонов Константин Михайлович

– Не перебегали, а теперь перебегают. Это в нашу пользу.

– Я летом капитана Поливанова просил, когда мы двух эсэсовцев поймали, чтоб он меня послал их кончить. А он не послал, обругал.

– И правильно.

– А фашиста этого все равно зря повели, – сказал мальчик. – Теперь, конечно, не признается, а может, он до этого сто человек убил?

– Как тебя звать?

– Ваня.

– Значит, тезки, я тоже Иван, Иван Петрович.

– А у меня не настоящее, – сказал мальчик. – Меня так капитан Поливанов назвал.

– А

какое настоящее?

– Иона Ионович, – сказал мальчик так, словно он был взрослый. – Только вы меня так не называйте. Называйте, как капитан Поливанов. Я уже привык.

– А я тебя вообще никак называть не буду. Отправлю в школу учиться.

– А я все равно на фронт уйду. За капитана Поливанова отомстить!

Синцов вздохнул, понял по голосу: в самом деле уйдет. «Если останется тут, со мной, скорей всего, рано или поздно ранят, а то и убьют. Но, с другой стороны, еще неизвестно, какая у него будет жизнь там, в тылу. А здесь уже прижился. Убить или ранить могут любого. Это общая судьба. Можно и просто где-нибудь по дороге на фронт с буферов под колеса…»

– Правда, отправите?

– Не знаю, – сказал Синцов. – Подумаю. А ты что, сирота или родных потерял?

– Сирота. Меня капитан Поливанов той зимой в Лозовой подобрал.

– Что значит «подобрал»! На дороге, что ли?

– На дороге. Я замерзший лежал, у меня на ноге три пальца отняли. Неужели отправите?

– Сказал, еще не знаю.

– Если сами не хотите, тогда лучше обратно в Триста тридцать первый отправьте. Локшин меня к себе возьмет.

– Кто такой Локшин?

– Замполит был капитана Поливанова, он живой. С ним капитан Поливанов вчера по телефону говорил.

– Подумаю, – сказал Синцов.

Он испытал приступ тоски. Страшно тридцатилетнему человеку на войне вдруг, как маленькому, вспомнить, что он тоже сирота.

Об отце память была не собственная – через мать: забрали из-под Вязьмы на германскую войну народного учителя, а обратно прислали только извещение, что погиб за царя и отечество. О матери помнил сам, но смутно, как, умирая в тифу, отстраняла горячей рукой, чтобы не подходил, не утыкался.

Вот и все воспоминания…

«А этот, конечно, помнит все, всякую мелочь. Всего год назад было. А что помнит, лучше не спрашивать…»

У входа в землянку мальчик прижался к стене окопа и пропустил Синцова вперед.

– Заходи, погрейся, – сказал Синцов.

– Я пойду вам оружие к бою подготовлю, товарищ старший лейтенант.

– Что за оружие? – спросил Синцов. – Свой автомат, что ли, отдашь?

– Нет, – сказал мальчик. – У меня капитана Поливанова автомат остался. Только у ложа кусок отщепило, но я подрежу, ничего будет.

«Да, вот и все, что осталось от капитана Поливанова, – подумал Синцов, – мальчик Ваня да автомат со щербиной на ложе».

– Ладно, иди, – сказал он мальчику и шагнул в землянку.

В землянке, когда он вошел,

сидели четверо: Завалишин, батальонный комиссар в телогрейке, который только и мог быть замполитом полка Левашовым, и двое гостей: белокурый старший политрук со знакомым лицом и широкоплечий, коротенький, рыжий, очкастый человек в гимнастерке без петлиц.

Синцов отрапортовал о своем прибытии по приказанию товарища батальонного комиссара.

– Уже знакомы, но познакомимся еще раз, как говорится, при свете дня. – Левашов встал и, шагнув навстречу Синцову, пожал ему руку.

– Захватил к тебе с собой гостей из Москвы, корреспондентов. Имеют задание написать «Сутки боя на КП батальона». Обещают ни на шаг от тебя, если живот от страха не заболит. Предлагал в штабе полка остаться, что не увидят – домыслить. Не согласны.

– Рад п-познакомиться, – слегка заикнувшись, сказал рыжий. Лицо у него было розовое, хитрое, все в маленьких, таких же рыжих, как волосы, веснушках.

Синцов повернулся к старшему политруку со знакомым лицом. Так вот где их в третий раз свела судьба! Чего на свете не бывает!..

– Здорово, Синцов. – Люсин протянул руку.

– Здравствуйте, – сказал Синцов, пожимая эту с излишней быстротой протянутую руку.

– Неужели знакомы? – весело спросил Левашов.

– Знакомы, когда-то вместе служили, – радостно улыбаясь, сказал Люсин.

«Наверно, боялся, что не подам руки, а теперь обрадовался, дурак», – подумал Синцов и, ничего не сказав, повернулся к вошедшему в землянку пожилому ординарцу Ильина.

Он уже видел его сегодня мельком, когда тот подтапливал печку. Ординарец стоял, держа в одной руке судки, а в другой буханку хлеба. Под мышкой у него была зажата фляжка.

– Приглашаю поужинать, товарищ батальонный комиссар, – сказал Синцов.

– А нас Завалишин уже пригласил, тебя ждали. – Левашов снова повернулся к Люсину: – Где вместе служили?

– В начале войны на Западном, во фронтовой газете, – сказал Люсин.

– Вон оно что! А ты тоже журналист был?

– Был когда-то, – сказал Синцов.

– Вот это удача, – сказал Левашов. – Это вам, можно сказать, хлеб! Комбат из журналистов! Не часто бывает. Хотя, между прочим, я тоже когда-то рабкором был, заметки в «Керченский рабочий» писал. Хотя это у вас, наверное, не считается?

Синцов отвинтил крышку у фляги и понюхал: водка или сырец. Во фляжке был сырец, надо будет разбавлять.

– Воды принесите, – сказал он ординарцу.

Когда Синцов стал разливать разбавленный сырец, Левашов накрыл свою кружку рукой:

– Не буду. И не трать время на уговоры. Завалишин знает.

– А в чью пользу отказываетесь? – спросил рыжий.

– Могу в общую, могу лично в вашу.

– Лучше лично в мою, – сказал рыжий и пододвинул свою кружку, чтобы Синцов долил.

– Ничего, ему можно, – сказал Люсин. – Он здоров пить.