Солдатом быть не просто
Шрифт:
— Вам когда увольняться?
— Осенью, месяца через три.
— Уволитесь в запас, все наладится. Может, в сельсовет или в военкомат написать?
— Не надо писать, товарищ старший лейтенант. Все равно сестренка у тетки останется, жить ей больше негде, кроме как у нее. Теперь уже недолго. Дослужить надо, как положено. Только вот служба не заладилась к концу. Все был отличником, а тут, как перевели в первую роту, и пошло наперекос. Видите, сколько радостей!
— Самоволка у вас, говорят, была. За это никто хвалить не станет.
— Не было самоволки,
— Пахарь, значит?
— Пахарь. До службы на тракторе работал. Выведешь его по весне на поле, и ходит он у меня без продыху — с зимы был ухоженный. Мне самому в радость зиму с ним возиться. И теперь часто весна вспоминается: поле парит, будто вдыхает тепло, когда лемехами режешь. Или уборка. Тогда еще веселее бывает…
«Ах, Самарин, Самарин, — думал я. — Ты бы сейчас своего Мартынюка послушал!»
— …А в армии какой же я «агротанкист»? Танкист — первый класс у меня. И не мог я мост порушить, не делал разворота… А вы из какой роты, товарищ старший лейтенант?
— Из той, что колейный мост поломала.
— Значит, вы верите? — Мартынюк посмотрел вопросительно.
Я лишь кивнул.
В столовой мне встретился старшина нашей роты. Он подтвердил, что на последнем вождении один из танков повредил колейный мост. Надо было, конечно, привести препятствие в порядок, но роте объявили срочный сбор.
— Почему не доложили?
— Моя вина. Но, пока собрали людей, соседи уже водить начали. Думал, они сами наладят.
Я быстро шагал к офицерскому домику, хотелось поскорее встретиться с Самариным. Что он теперь скажет? Вспоминались его рассуждения о духовном родстве с природой, о зоркости собственного взгляда на нее… Рассуждает о мироздании, а рядом с собой не видит человека. Такие вот ахают, умиляются при виде стайки облаков или зеленой лужайки, могут с гневом говорить о тех, кто сломал зеленую ветку, и безучастно относятся к душевной боли человека…
Хорошо, что в ту минуту я не застал Самарина в нашей комнате. Мог наговорить такого, что дружбе нашей, вероятно, пришел бы конец.
Я сидел с книгой, слушая, как дождь шепелявит по стеклам и листьям деревьев под нашим окном.
Алешка вернулся к вечеру. Промок, но, кажется, был доволен проведенным днем. Остановился у порога с берестяным лукошком в руках — успел смастерить в лесу! С козырька фуражки стекали капли. Поставил лукошко с грибами у порога, тут же присел на табуретку, намереваясь снять сапоги. Оживленно рассказывал:
— Грибов!.. Год нынче особый выдался, набрать можно, сколько унесешь.
— С солдатами на озере… Видел там, между прочим, Мартынюка. Говорил с ним.
— Интересно, о чем?
— Да вот, оказывается, тот колейный мост повредила наша рота, я проверил. Так что делай выводы.
Мои слова застали Самарина в напряженной позе, когда он пытался стянуть с ноги промокший сапог. Внезапно выпрямился, натянул сапог, поднялся и прошел к столу, оставляя на полу следы, сел.
— Еще что?
Я рассказывал подробно, не опуская ни одной мелочи из беседы с Мартынюком, даже старался передать оттенки его речи. Против обыкновения Алешка ни разу не перебил меня, не задал ни одного вопроса, а когда я умолк, поднялся, внимательно оглядел выставленные на подоконнике фигурки и вдруг одним движением смахнул их на пол.
Я собрал фигурки, поставил их на подоконник. Некоторые были поломаны.
— Разве они виноваты, Алеша?
Самарин молча надел фуражку и ушел. Я не задерживал, хотя вообще-то ему следовало обсохнуть.
Письмо
Сеял дождь. Под ногами всхлипывала грязь. Лейтенант Юрасов шел со службы домой на противоположную окраину Подлесного. Мокрые дома, деревья, раскисшая дорога, редкие прохожие — все выглядело скучно. Говорят, весной Подлесное наряжается в кружева: много здесь садов — в каждом дворе. А летом сразу за селом — луговое раздолье; в травяном бархате лениво течет речка, дальше рощи, поляны, и, наверное, у каждого нового человека, приехавшего в Подлесное, взволнованно забьется сердце при взгляде на эту красоту, на утомленные от тяжести плодов ветви яблонь, груш, слив, вишен.
Но Григорий Юрасов ничего этого не видел. В полк он прибыл, когда сады потемнели и целыми днями дождило. После Киева, где он прожил восемь лет и закончил военное училище, Подлесное показалось ему глухим углом. Привозить сюда жену Григорий пока не собирался. Квартиру обещали только через год, и ему пришлось немало походить по селу в поисках жилья, пока наконец не набрел на один дом, где хозяйка сдала ему комнату.
Выбирая места посуше, Юрасов медленно шел вдоль улицы, вспоминая короткий разговор с командиром роты. Четверть часа назад, когда он собирался идти домой, старший лейтенант Орлов пригласил его на завтрашний вечер к себе. Сказав, что и братья Кудрины будут, шутливо заключил:
— Одним словом, соберется все верховное командование роты.
При последних словах командир роты широко улыбнулся. Юрасову нравилась не только улыбка Орлова, но и его завидная энергия, умение располагать к себе людей. Месяц назад Григорий принял тот самый взвод, которым до него два года командовал и вывел в отличные Орлов.
На вопрос Юрасова, по какому случаю намечается торжество, Орлов ответил:
— Никакого торжества, просто так посидим. — Развел руками, снова улыбнулся: — Уж как получится.