Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы. 1939–1945
Шрифт:
Еще один вопрос, который возникает при таком подходе к вопросу: почему наше военное командование не отказалось подчиняться Гитлеру еще в 1933 году или хотя бы в 1939-м? Это приводит нас к деликатной проблеме повиновения, его пределов в отношении приказов политических руководителей и, наконец, к проблеме природы государственного интереса.
Армия не может существовать без абсолютного, безусловного подчинения. Не может быть и речи о том, чтобы на войне позволить каждому солдату или офицеру решать, идти ему в бой или нет. Точно так же абсурдно требовать позволить солдату выполнять приказ только после его всестороннего изучения.
Что стало бы, например, с Веймарской республикой в революционную пору после 1918 года, если бы рейхсвер, которым тогда командовали офицеры императорской школы, монархисты, по политическим мотивам отказался выполнять приказы и предоставил бы коммунистам свободу рук? Разве не правильно поступила эта малочисленная армия, подчинившись приказам и сделав возможным сохранение республики, несмотря на отсутствие симпатий к новому правительству?
И как армия должна была себя вести в 1933 году? Позиция рейхсвера по отношению к национал-социализму уже была изложена. По данному вопросу я хочу особо
1. Гитлер – без всякого участия рейхсвера – был избран значительным меньшинством немецкого народа, которое превратилось в большинство после того, как в коалицию с его партией вступила Немецкая национальная народная партия. Рейхсканцлером его назначил президент рейха. Если рейхсвер не поднимал мятеж, когда канцлером назначали социал-демократа, демократа, представителя партии центра или Немецкой национальной народной партии, почему он должен был выступить против канцлера национал-социалиста?
2. В программе национал-социалистов было много позитивных и привлекательных моментов. В экономическом и военном плане она дала мощный стимул народу и армии. Народ, и в первую очередь – о чем не следует забывать – молодежь, вновь получил цель, дававшую смысл его жизни и устремлениям.
3. Это сегодня мы знаем, кто такие национал-социалисты и куда они нас привели, но тогда нам о них ничего не было известно. В той ситуации мы совершенно ничего не знали ни о Гитлере, ни о его людях, которые вышли из совсем других социальных слоев, чем мы.
Вот почему вопрос, почему мы уже в 1933 году не отказались подчиняться новой власти, не учитывает исторического контекста, несправедлив и не может обсуждаться нами, военными.
Теперь перейдем к 1939 году. К поведению высшего военного командования я еще вернусь. Но какую позицию мог занять младший офицер или простой солдат в начале войны? Я хотел бы высказаться по этому вопросу ясно и недвусмысленно: отказ от службы в армии – выход, пропагандируемый сегодня, – был и сейчас остается в наших глазах синонимом измены народу и родине. Ведь солдат идет в армию, проходит обучение и подготовку для того, чтобы защищать их. Что в 1939 году оправдывало его отказ от повиновения? Началась война. Ни один разумный человек не желал ее, ни один старый солдат, участвовавший в Первой мировой, не встречал ее с энтузиазмом. Но в этих условиях все размышления о правильности существующего режима должны были быть отброшены. Война шла не за Гитлера или партию, а за родину, которую мы хотели избавить от судьбы, все-таки настигшей ее, несмотря на все труды и все жертвы. В тот момент офицер и солдат должны были подчиняться приказам. Даже наши тогдашние противники признали это их долгом. Сами немцы первыми поставили под сомнение этот долг и заподозрили своих соотечественников в нацизме и милитаризме только потому, что те были профессиональными военными. Мог ли простой солдат или ведущий в атаку свое подразделение офицер придумать какую-то хитрость, избавлявшую лично его от участия в войне? Им это должна была запрещать их честь, поскольку, если человек не идет в бой, это означает, что он укрывается в безопасном месте. Мог ли порядочный человек пытаться избежать судьбы миллионов своих сограждан? Что давало ему право так поступить? Он мог правильнее оценивать политическую ситуацию, но должен был молчать перед лицом судьбы, грозившей его соотечественникам, сознавая, что говорить уже слишком поздно и остается лишь с достоинством встретить неизбежное. Поэтому и в 1939 году нельзя было ожидать или требовать от немецкого солдата или офицера отказа повиноваться приказам. Данное требование не соответствует нашему образу мышления.
Повиновение, происходящее из долга и личной ответственности, не имеет ничего общего с тем, что современная пропаганда называет «слепым повиновением» – один из излюбленных ее терминов, при помощи которых она пытается пригвоздить к позорному столбу военную дисциплину как нечто унизительное и недостойное свободного человека. Он тесно связан в массовом сознании с тем, что именуется «казарменной дисциплиной». Конечно, в период начальной подготовки имели место интенсивные занятия и тренировки. Но эти меры, во-первых, были необходимы, а во-вторых, не являлись самоцелью, они были средством физически закалить новобранцев и приучить их к дисциплине. Требовалось, чтобы солдат настолько овладел оружием, что все операции с ним проводил автоматически, а свое внимание полностью сосредоточивал на поставленных перед ним тактических задачах. Например, для пехотинца во время неприятельской атаки жизненно важно за минимальный отрезок времени исправить вышедший из строя пулемет. Жизнь и смерть часто разделены несколькими секундами. Все воевавшие в пехоте знают это. Только профан полагает, что парады и занятия диктуются милитаристским духом. Война, являющаяся проверкой полученных знаний, требует от солдата высоких моральных качеств. В современной войне одиночный боец должен рассчитывать только на себя. Презренные существа не способны пожертвовать жизнью, когда никто не видит, как они идут в атаку или держат оборону в своем окопе. При отсутствии идеалов, когда нет моральных сил, даже самая лучшая боевая подготовка не выдержит первого же серьезного боя. Поэтому грубой ошибкой является мнение, что военная дисциплина лишает человека инициативы и препятствует его развитию как личности. Личное мнение каждого всегда принималось во внимание, когда оно выражалось в объективной и адекватной форме. Военный, умеющий только отвечать «Так точно» и «Слушаюсь», есть полная противоположность идеального солдата. Как правило, именно такие, не думая, передавали ниже полученные от начальства приказы. Происхождение, вероисповедание или членство в партии не имели веса при оценке профессиональных качеств военнослужащего как в мирное время, так и на войне. Хотя должен признать, на войне некоторые старшие офицеры получали повышение только благодаря «верности линии партии». Но это были исключения, к которым офицерский корпус в целом относился с презрением. В бою значение имели только личные качества человека. Я спрашиваю моих товарищей-фронтовиков всех чинов и рангов: чем определялось отношение к ним – их боевыми делами или наличием партийной книжки?
Я знаю, что многие мои читатели станут мне возражать, приводя противоположные примеры. Я понимаю: не каждый офицер является прирожденным
Пределы подчинения
В целом можно сказать, что подчинение имеет свои пределы, когда речь заходит о выполнении заведомо преступного приказа. В германской армии до Гитлера за каждым солдатом признавалось право на отказ от повиновения. Во время войны Гитлер отменил это право, заменив его тезисом «Законно все, что идет на пользу народу», и потребовал безграничного повиновения, чтобы совершать действия, запятнавшие честь немецкого народа.
Что считать преступлением? Разумеется, умышленные убийства мирных людей в зоне боевых действий. Преступлением было уничтожение евреев и других «нежелательных элементов». На этот счет нет никаких сомнений. Однако данные преступления нельзя записать на счет вермахта. Акты насилия и грабежи, равно как убийства, карались военными судами [99] . А вот является ли преступлением непреднамеренное убийство гражданских лиц, например при артиллерийском обстреле? Или воздушные бомбардировки городов, при которых не только поражались стратегические объекты, но гибли мирные жители, разрушалось множество домов и бесценных памятников? Было ли военным преступлением применение атомной бомбы? Что вообще означает «стратегический объект»? В современной войне значение имеет каждый фрезерный станок, каждая телега. Вопросов много, и следует признать, что не существует одного-единственного ответа, охватывающего все случаи. Это связано с природой проблемы и нашего времени, и, главное, с тем, что в современной войне невозможно провести четкую грань между фронтом и тылом. Разрушение предприятий, производящих вооружение, жизненно важных центров, узлов шоссейных и железных дорог, а также мест хранения продовольствия неизбежно подвергает опасности жизни женщин и детей. А если понятие преступления не может быть сформулировано однозначно, то где и как должна проводиться граница пределов повиновения? Я пытался показать, что ни в 1933 году, ни в начале войны еще не пришло время, когда офицер и солдат могли проявить неповиновение. С другой стороны, я думаю, что граница неповиновения различается в зависимости от ранга, занимаемого человеком. В военных терминах это означает, что командующий группой армий, например, может и должен отказаться исполнять приказ, если убежден в том, что его выполнение повлечет за собой чрезмерные человеческие жертвы, не дав ожидаемого оперативного результата. Однако невозможно допустить, чтобы это право распространялось на командира батальона, поскольку он не имеет и не может иметь представления об обстановке в целом, он видит только ту ее часть, которая доступна ему на его уровне. Но он имеет право отказаться исполнять преступные приказы, например о сожжении домов или о расстреле мирных жителей.
99
На Восточном фронте военнослужащие вермахта были освобождены от ответственности за любые преступления против граждан СССР. Более того, истребление населения СССР, прежде всего русских, поощрялось и приветствовалось (см. «Памятка немецкого солдата»). (Примеч. ред.)
В 1943 году я спросил фельдмаршала фон Манштейна, примет ли он участие в акции, направленной против Гитлера. Фельдмаршала знают как настоящего человека чести, кроме того, известно, что в душе он всегда отказывался присоединиться к нацистскому режиму.
Итак, находясь в кабинете начальника штаба группы армий, я спросил, могу ли поговорить с фельдмаршалом. Начальник штаба доложил обо мне только после колебаний и явно с неохотой. Манштейн сидел в кресле и читал Библию. Быстро и почти смущенно он отложил ее в сторону и прикрыл бумагами. Затем обратился ко мне и попросил изложить мою просьбу. Поскольку я прибыл с родины, я изложил ему ситуацию там, рассказал о наших разрушенных городах, об атмосфере, создавшейся после наших постоянных отступлений на фронте, об их влиянии на политику, о том, в каком свете их видят различные круги. Я рассказал ему о наших отношениях с другими странами, а затем о постоянно растущем численном превосходстве противника, о котором услышал от начальника отдела обеспечения. Я говорил ему о растущем недоверии к военному командованию и о больших надеждах, возлагаемых народом на смену политического и военного руководства. От него, фельдмаршала – на этом я сделал особый акцент, – ждут, что он что-нибудь предпримет совместно с командующими другими группами армий, отстранит от власти Гитлера с его кликой и даст Германии мир на приемлемых условиях, пока это еще возможно.
Фельдмаршал спокойно посмотрел на меня большими глазами и наконец спросил, закончил ли я. И тогда ответил мне примерно так: «Меня тоже посещали такие мысли. Ваша оценка нынешнего положения полностью совпадает с моей. Я мало знаю о ситуации за границей, но могу легко себе представить». Сильно разволновавшись, он заговорил о лежащей на нем тяжелой ответственности, которую он сознательно взял на себя. Он энергично отвергал упреки в пассивности: «Численное превосходство над нами противника, с которым я воюю уже не первый год, доведено с 1 к 3 до 1 к 20. Перед таким фактом смешно думать, что можно просто отправиться в ставку Гитлера и убить его, в то время как миллионы русских готовятся вторгнуться в Германию. Как командующий группой армий, я несу ответственность перед немецким народом и не могу даже помышлять о насильственной смене правительства. С другой стороны, я слишком хорошо знаю историю, чтобы представлять себе те пагубные последствия, которые внутренний мятеж будет иметь для фронта. Я не имею права вносить смуту в умы моих солдат собственным неподчинением командованию. На фронте военачальник должен служить в первую очередь примером для подчиненных. Если бы такая смена правительства, во многом необходимая, которой я даже аплодировал бы, готовилась, то осуществить ее должны были бы люди, находящиеся в Германии и имеющие возможность приблизиться к Гитлеру, а кроме того, представляющие себе политические последствия подобной акции. Что же касается меня, то я должен остаться рядом с моими солдатами, которых веду в бой и с которыми хочу разделить их судьбу».