Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы. 1939–1945
Шрифт:
Манштейн говорил спокойным и чистым голосом, ровным и мелодичным тоном, с глубокой серьезностью человека, лишенного личных амбиций и твердого в своих принципах. В поведении этого выдающегося военачальника отразилась двойственность того положения, в котором оказались мы все, ибо мы вынуждены были служить режиму, который не уважали и уж тем более не любили, но при этом не могли с ним порвать, поскольку первейшим нашим долгом было защитить родину от многократно [100] превосходивших нас численностью врагов.
100
Сильное преувеличение до начала 1945 г., когда бывало, что «двукратно» (Восточно-Прусская и Берлинская операции) и даже почти «четырехкратно» (Висло-Одерская операция). (Примеч. ред.)
Многие генералы, воспитанные на старом понятии о верности, свято ее хранили. Они знали, что принесли присягу недостойному человеку, хладнокровно учитывавшему в своих расчетах их верность традиции. Но присяга давалась перед Богом.
Некоторые освободили себя от клятвы. Они вспомнили, что порой в истории верность Богу брала верх над верностью главе государства, почему, например, Вильгельм Оранский покинул своего монарха. Они считали, что, устранив Гитлера, смогут заключить почетный мир и избавить немецкий народ от дальнейших страданий. Глубоко трагично, что здравомыслящие люди, с рыцарственными нравами, желавшие своей родине только добра, оказались вынуждены помогать внешнему врагу, когда решились убить тирана. Это был перекресток, на котором один долг сталкивался с другим, и наш народ до сих пор не сумел до конца разобраться в этом переплетении. Однако следует согласиться: люди, чьи планы в конце концов привели к покушению 20 июля 1944 года, изначально были лояльны режиму. Они отказались ему подчиняться только после долгой внутренней борьбы. Никто не знает, каким был бы результат их действий, если бы они добились успеха. Позволительно усомниться в том, что он оказался бы положительным. Действительно, положение на фронтах было критическим, противники договорились о необходимости добиваться безоговорочной капитуляции Германии, территория рейха заранее уже была поделена на оккупационные зоны, пока на картах, а восточные земли были обещаны полякам и русским. В истории заговора 20 июля главным является не установление того, что было бы, если бы он увенчался успехом, не того, почему этого не произошло, и даже не того, мог ли он в принципе завершиться успешно. Здесь мы имеем дело с настоящим феноменом: люди, часть которых происходила из семей, на протяжении веков служивших в армии и принесших в жертву стране жизни многих своих представителей, вдруг отказали в повиновении верховной власти. Это не признак вырождения, не приспособленчество, не дезертирство и даже не попытка обеспечить собственную безопасность. Не были они и легкомысленными юными революционерами. Ими не двигал фанатизм. Их решение вызрело после долгих моральных терзаний. Какими были причины? Гитлер и его окружение требовали повиновения, чтобы совершать преступления и погубить народ, извратив саму природу повиновения. Ведь до того момента повиновение начальникам входило в кодекс чести каждого военного. Введя понятие безусловного подчинения для всех случаев, Гитлер создал теоретическую базу для всех преступлений, что в дальнейшем были совершены именем Третьего рейха. Но, с неоспоримой точки зрения немецкого движения Сопротивления, тем самым Гитлер потерял право командовать.
Мы видим, как много различных мотивов следует принять в расчет, чтобы вынести суждение по вопросу о повиновении. Мы не считаем себя вправе обвинять сторонников той или иной точки зрения, но мы обвиняем правительство, поставившее немецкий народ и особенно вермахт в такое положение.
Мне кажется, я ясно показал образ мыслей солдата, реальную ситуацию и то, как мы терзались сомнениями и разрывались между верностью правительству и верностью народу и Богу.
Надеюсь, я достаточно ясно объяснил решение, принятое мною в Париже, и показал, в какой момент я оказался перед той чертой, за которой повиновение перестает быть долгом. В Париже мне пришлось перешагнуть эту черту. Я действовал не ради того, чтобы снискать симпатии противника, с которым должен был воевать, а потому, что всегда заботился о благе моего народа и моей родины, и был убежден, для всякого настоящего солдата моральным долгом являются защита мирного населения, женщин и детей, даже если они принадлежат к народу, с которым он воюет, и сохранение культурного наследия. Мои критики – а их будет предостаточно – могут мне возразить, что множество наших городов было разрушено с неслыханным варварством и без всякой военной необходимости, как мог бы быть разрушен Париж. Достаточно вспомнить Кёльн, Дрезден, Вюрцбург… Но изложенные мною аргументы не свидетельствуют в пользу их разрушителей, чьи имена сохранены в тайне, чьи действия, а также военные и политические цели не стали предметом рассмотрения ни одного суда. Цивилизованный мир уже давно убедился в ненужности этих бомбардировок, принесших зло не только непосредственно пострадавшим от них городам и странам. Советую моим критикам решить, действительно ли разрушение Парижа улучшило бы наше положение и облегчило бы нашу участь. Лично я считаю, что нет, и боль от наших потерь не уменьшилась бы, даже если бы Париж был разрушен. Одно несомненно: разрушение города сделало бы невозможным никакое последующее примирение между немцами и французами.
И все же я хочу еще раз четко сказать, что армия не может существовать без полного повиновения нижестоящих вышестоящим. Мне не хотелось бы прослыть среди солдат и офицеров человеком, который ввел в обиход понятие «свободного неповиновения». Никогда солдат, подчиняющийся до того предела, который устанавливает его совесть, не сможет сказать, что некий генерал в Париже не исполнил свой долг повиновения.
Война и государственный интерес
Сегодня мы знаем, а тогда догадывались, что понятие государственного интереса в национал-социалистической идеологии было неверным и в конечном счете преступным, ибо в условиях, сложившихся в Европе к 1939 году, народы должны были довольствоваться тем жизненным пространством, которое имели на тот момент.
Разумеется, условия Версальского договора несли в себе опасность новой войны, в частности, это относилось к проблеме Польского коридора, которую рано или поздно пришлось бы решать. Но мы были вправе надеяться на возможность мирного урегулирования. Тогда можно было ожидать, что европейские политики и, естественно, наше правительство достаточно
Мы вправе были надеяться на то, что пришедшее к власти правительство в полной мере понимает, что современная война обескровливает как побежденного, так и победителя и разрушает экономику и первого, и второго. Мы отвергали и отвергаем войну по гуманным и этическим мотивам и считаем ее «ultimo ratio» [101] политики.
101
Последний (крайний) довод (лат.). (Примеч. пер.)
Большая часть германского высшего офицерства того времени знала войну не понаслышке и не разделяла идеи и планы Гитлера. Прежде всего следует назвать бывшего начальника Генерального штаба генерал-полковника Бека, который считал, что Германия не способна вести новую мировую войну. Можно ли обвинять нас, равно как и представителей других кругов немецкого общества, думавших, как мы, в том, что нам не удалось предотвратить войну? А как можно было ее предотвратить? Это было возможно только при условии устранения Гитлера и всех организаций, присягнувших ему. Возможно ли это было? Созрел ли в 1939 году народ для того, чтобы расстаться с человеком, в чьи добрые намерения верило большинство и который к тому времени добился бесспорных успехов как внутри страны, так и на международной арене? Тех, кто готов был хранить верность Гитлеру и его идеологии, было во много раз больше, чем недовольных и сомневающихся. Я хочу, чтобы мои слова поняли правильно. Я не намерен здесь обсуждать нашу степень ответственности. Я лишь пытаюсь объяснить наше тогдашнее положение и, главное, показать, что взгляд из 1950 года на те события не может быть таким же, каким был взгляд на них же в 1939 году. Думаю, что тогда все мы – и начальники, и подчиненные – находились в запутанной ситуации, которую невозможно было изменить силой.
После того как немецкий народ оказался под властью диктатуры, и привычная игра правительство/оппозиция закончилась, остановить сползание к войне стало невозможно. Поэтому мы должны прекратить взаимные обвинения в том, что не была предотвращена война и ее печальный исход.
Коллективная ответственность
О коллективной вине немецкого народа можно говорить только в отношении прихода к власти Гитлера и национал-социалистов. Опуская в урну избирательный бюллетень, каждый немец имел тогда последний уникальный шанс выбрать свое будущее. На дальнейшее развитие событий простой человек уже не мог оказать никакого влияния. Все мы – военные, промышленники или ученые – отказавшись от некоторых своих принципов, так или иначе приняли участие в беспрецедентном взлете Гитлера. И все же я не могу признавать вину целого народа, поскольку, выбирая Гитлера канцлером, он не знал, какие цели тот преследует вместе со своими приспешниками. Крушение национал-социализма и Третьего рейха имеет глубокие материальные и идеологические причины. В материальном плане мы не могли дольше выдерживать все усиливавшиеся тяготы войны. Мы были не в состоянии компенсировать ни огромные людские потери, ни производить в достаточных количествах новые самолеты, боевые корабли, оружие и боеприпасы, чтобы сохранять свое техническое превосходство. Напротив: все более чувствительные удары с воздуха по нашим промышленным центрам привели к падению военного производства в масштабах, обратно пропорциональных его росту у наших противников [102] . Следствием сокращения наших человеческих ресурсов стала невозможность удержания столь протяженных фронтов на разных театрах военных действий.
102
Вплоть до летних месяцев 1944 г. военное производство в Германии быстро росло (достигнув пика в июле), а затем начало достаточно медленно снижаться. Так, в июле 1944 г. было произведено вооружения в 3,22 раза больше, чем в январе или феврале 1942 г., а в декабре 1944 г. в 2,63 раза больше, чем в указанные месяцы. (Примеч. ред.)
Причины нашего крушения были следующими: во-первых, наши вожди, плохо представляя себе наши силы и силы наших противников, придали войне слишком большой размах. Мания величия и самомнение Гитлера все больше и больше лишали войну, которую мы вели, какого бы то ни было морального оправдания. Если относительно Польской кампании еще могли существовать различные мнения, основывавшиеся на оценках нашего неустойчивого военного и политического положения, если Французская кампания, а также воздушные удары и действия на море против Англии могли объясняться объявлением Францией и Англией нам войны, то начало войны против России, а позднее и объявление войны США ввергли нас в авантюру, которую нельзя было оправдать никакими невнятными идеями о необходимости расширения «жизненного пространства». По отношению как к противнику, так и к собственному народу Гитлер нарушил самые элементарные законы морали и человечности, а придание войне крайне жестокого характера предопределило ее жестокий для нас финал.
Истребление поляков и евреев (а также, гораздо больше, населения временно оккупированной территории СССР. – Ред.), если приводить наиболее известные примеры, стало попранием божественного права на жизнь. Так же как и безумное пролитие немецкой крови, когда целые армии приносились в жертву политическому престижу. Государственный деятель, приносящий свой и другие народы в жертву своим идеям, теряет всякое моральное право управлять страной. Это объясняет, почему мы проиграли войну не с почетом и на приемлемых условиях, а истекли кровью до последней капли и навлекли на себя беспощадную ненависть всего мира.