Солдаты милосердия
Шрифт:
Ходишь ночами по палатам, останавливаешься у каждой кровати, прислушиваешься к дыханию спящего, трогаешь пульс, ощупываешь бинты — не влажны ли от крови…
Может, ничего и не случится. А если что произойдет?
Вот, пожалуйста. Боец оперирован утром. И что-то здесь подозрительно. Больной дышит часто и поверхностно. Нахожу пульс: еле-еле. Рука влажная, холодная. Кровотечение!
А больной спит. Не чувствует, что с ним происходит.
Срочно высылаю одного санитара за дежурным врачом, с другим подхватываем больного на руки и несем в
Все обошлось благополучно. Больному перевязали кровоточащие сосудики, перелили кровь и уложили на место.
А чем же занимались те раненые, кто по два-три человека размещены по хатам? Всем не хватало места в отделении.
Там идут оживленные разговоры, которым нет конца. Ведь историй и приключений всегда оказывается больше, чем рассказчиков.
При входе в одну из хат слышу:
— …Возвращался я с разведывательного полета. Попал под обстрел вражеских зенитных батарей. Почувствовал, как обожгло плечо. Не помню, как посадил самолет. Очнулся, смотрю — на нейтральной полосе оказался. Обе позиции просматривались. Не сразу разобрал, где враги, а где свои… С той и с другой стороны махали мне руками: сюда, мол, иди. Надо было спешить, чтобы доставить фото- и киноаппаратуру с разведданными, пока фашисты не открыли огонь…
В другой хате просили рассказать о себе скромного и молчаливого человека.
— Да мне не о чем рассказывать, — с досадой произнес он. — Я лучше послушаю вас.
— За что же тебе орден Ленина дали, если плохо воюешь? — не отступали от него соседи.
Да, встречались такие люди, что ужасно были недовольны своей военной судьбой. Вроде бы неловко даже чувствовали себя среди фронтовиков, называясь тыловыми служаками.
— С оружием в руках участия в боях не принимал, в атаку и разведку не ходил, не убил ни единого вражеского солдата. Какой же я фронтовик?!
Будучи техником-авиамехаником, он должен был обеспечивать боевую готовность самолетов, и только! — как он выразился. Вот за это «и только» его и наградили орденом Ленина.
Рассказал все-таки, в чем заключалась его служба. Оказалось, что в самых невероятных условиях, в любое время суток, невзирая на бомбежки и обстрелы, нужно восстанавливать поврежденные самолеты. Особенно в начале войны, когда авиатехники было маловато, механики боролись за каждую машину, старались продлить жизнь каждому ястребку.
Подбитую машину не всегда удавалось дотянуть до места, приходилось делать вынужденные посадки далеко от аэродрома, на болотах, на сопках. Бывали случаи, когда садились на ледяную поверхность озера… И всюду надо было ехать, идти, ползти под обстрелом, под носом у противника. Бывало, залатают машину, она не успеет еще взлететь, как ее замечает вражеский летчик, и, к великой досаде, она вновь повреждена. Зато какую радость испытывали механики, когда, весь израненный, но залатанный, ястребок вновь взмывал в небо!
Главное, эту работу надо было проводить быстро и надежно, чтобы те, кто поднимался в воздух, уходя на задание, порой в глубокий тыл противника,
— Ничего не поделаешь, — сокрушается авиамеханик. — Техников маловато, значит, всю войну придется так воевать. Значит, мне поскорее надо выписываться.
— Что же ты, друг, скромничаешь: «не фронтовик», «плохо воюю, не бью фашистов!». Да у тебя же самое боевое место службы! Не отчаиваться, а гордиться надо, — успокаивали человека.
Слушать интересно, но надо работать. Надо с вечера навестить всех «квартирантов», часть заботы о которых на ночь взяли на себя хозяева.
Перехожу из хаты в хату. На улице темно и жутковато от окружающего беспорядка. Развалины нагоняют тоску. И прохожих не видно, не слышно. Представила бы мама, где я сейчас и что делаю…
Вот опять вражеский самолет подвесил осветительный фонарь над станцией, которая находится в пяти километрах от нас. Сейчас начнет бомбить. Наши зенитки бьют по светильнику. Он осыпается искрами, но продолжает гореть. Неужели и здесь будет бомбить? Хотя бы пронесло…
А орудийный гул стал доноситься глуше. Поотстали мы. Скорей бы в дорогу…
Хочется рассказать и о таких пациентах, которые тоже рвались на передовую, но не о солдатах-фронтовиках, а о детях. Это такой горячий народ — и удержать, и проследить за поступками было невозможно. Потому они и попадали в самые нелепые и страшные ситуации. Чего только с ними не случалось! Кто на мине подорвется, кого при игре с гранатой ранит. А кто-то из них отваживался самостоятельно мстить фашистам за причиненное горе, за свое сиротство.
Скрипя зубами, слушали фронтовики повествование белорусского мальчика Юры. Ему было всего двенадцать лет, а с появлением в селе фашистов, после пережитых страшных событий казалось, что прошла целая вечность.
Сбежал он от оккупантов во время облавы. Долго шел по лесу, ехал на поездах с пересадками, а куда — все равно. Хотел добраться до фронта, да на одной из станций попал под бомбежку, оказался раненым и был доставлен в госпиталь.
Он рассказал о том, как жили с матерью в оккупированном врагом белорусском селе. Вместо игр занятиями ребятишек были поиски трупов партизан и военнослужащих Советской Армии, замученных и расстрелянных фашистами. Проводили они эту работу так, что и слова трудно найти, чтобы объяснить. Сам Юра говорил:
— …На уговор: кто больше найдет.
Страшно подумать, какие соревнования вместо игр устраивали дети войны!
Они находили трупы на дорогах, в лесах и на полях. Потом скрытно от фашистов их закапывали. У кого не оказывалось в карманах документов, писали на дощечке «Неизвестный».
Почему-то особенно запомнился Юре один изуродованный труп. В карманах гражданской одежки его ничего не было, кроме завернутого в газету маленького кусочка хлеба с маслом. Ему жаль было человека, который не успел съесть этот кусочек. Еще он подумал о том, что мужчина собрался в дорогу, а хлеба взял очень мало. Наверное, ребятишкам оставил.